Читать онлайн «Я, Богдан (Исповедь во славе)». Страница 3

Моих начал никто из них не умел ни понять, ни истолковать. Все вели речь о Субботове, о налете на мой хутор никчемного Чаплинского, пса коронного хорунжего Конецпольского, об обиде, от которой у меня забурлила кровь. Будут писать еще, будто я в обиде своей и жажде найти справедливость пробился до самого короля Владислава, и будут усматривать в этом свободу тогдашних обычаев или же малость короля перед всевластьем шляхты. И никто не вспомнит о моем собственном предназначении. Ведь к Варшаве пробился не просто казак со своими подмощниками Демком, Иванцем и Петром, а человек, за которым стоял целый народ, и привез этот человек не только обиду свою собственную, но обиду своего народа.

К тому времени я уже был старым человеком. Старость - освобождение от всего неопределенного и неразумного. И внезапно меня грубо отбросили в тревоги молодости. Верхом на коне проехал я через всю Украину, чтобы добраться до короля и передать ему репротест о том, как наступает шляхта на человеческую совесть, как отягощает казаков и гонения насылает на веру нашу. Шляхетные украинцы и посполитые, жившие по обоим берегам Днепра, и казаки Запорожского Войска подверглись страшному угнетению и озлоблению со стороны панов и их надсмотрщиков. Великое надругательство и притеснение паны начали творить на Руси, пожалуй, начиная с года 1333, когда король Казимир Великий, сын Владислава Локетка, подчинил короне польской нашу землю. Вон сколько лет гнета над Русью, а потом и над казаками! Сменилось множество королей, были среди них и милостивые, как Владислав Второй, сын русинки, и мудрые, как Стефан Баторий, который ввел чин среди днепронизовых казаков, разрешив избирать гетмана и старшин, передав им во владение Трахтемиров (правда, не город, а сельцо!), были просто осмотрительные, боявшиеся чрезмерных притеснений и предоставлявшие народу моему привилегии и мандаты, но властвующие паны уничтожали из-за своего гонора и эти крохи милостей и из-за своей ненасытности совершали над людьми украинскими гнет и надругательства. Я воспринимал плач и стоны моего народа братским, а скорее отцовским сердцем. Но кто же это видел и замечал? У меня не было праистории, не прослежен каждый мой шаг, - я был начисто безымянным для мира до тех пор, пока не распрямился над всем этим миром, но и тогда все приписывалось только моей собственной кривде, и снова оставались без внимания все прежние годы. Ибо кто я? Не королевич из рода Вазов, увенчанный золотой короной польских королей, не коронный канцлер Оссолинский, который потрясал всю Европу своим красноречием, не литовский властелин Радзивилл, который, в восторге от своей значительности, каждый день записывал в памятную книгу своей жизни, внося в нее всю мелочность людскую; обо мне же вспомнили лишь тогда, когда грянул гром.

Думали, что гром ударил только над чигиринским сотником Хмелем, а эхо от этого грома раскатилось по всей земле. Лавина обрушилась. Молнии озарили все небеса. Весть разнеслась во все края - заселенные и дикие. Тихие жалобы, стоны, плач и грозный гомон - все стало слышно. Гром загремел, и уже знал я теперь, что не отгремит он никогда, теперь уже не отгремит!

Даже великий канцлер литовский Станислав Альбрихт Радзивилл вынужден был признать: "Причина этой бури - в силе наших злых поступков и притеснении бедных".

Когда в апреле 1632 года король Зигмунд Третий умирал, к нему были допущены люди всякого сословия и пола, и они так пристрастно обцеловывали его руки, что кожа на них побелела от этих поцелуев. А ведь руки Зигмунда до самых локтей были в казацкой крови, в крови Наливайко, в крови народа русского.

Мы не целовали этих рук!

В июне посольство наше встало перед сеймом и добивалось участия в элекции нового короля, возвращения прав для схизматиков, увеличения количества казацкого войска. Ведь нас лицемерно называли члонками Речи Посполитой и кричали на весь мир, будто бы Украину заливают волны золотой свободы! Члонки Речи Посполитой! Сенат поднял на смех наши требования, считая их нахальством, что же касается "члонков Речи Посполитой", то высокое панство заявило: да, вы в самом деле словно бы части тела государства нашего, но такие, как волосы и ногти у человека: в самом деле необходимые, но когда слишком отрастут, одни отягощают голову, другие неприятно ранят, поэтому их надо почаще остригать...

Ох и остригали же, и обсекали!

Когда уже при новом короле Владиславе гетман Остряница силой вынудил шляхту подписать трактат вечного мира и поклясться на евангелии о вечном соблюдении написанных артикулов и всех прав и привилегий казацких и всенародных, то панство коварно и злонамеренно нарушило данное слово, растоптало собственную присягу, товарищей и побратимов Остряницы связали и увезли в Варшаву на казнь, неслыханную по своей жестокости и варварству. Обозный генеральный Сурмило, полковники Недригайло, Боюн и Риндич - все колесованы; переломав им руки и ноги, из них тянули по колесу жилы, пока они не отошли в вечность. Полковники Гайдаревский, Бутрин, Запалий, обозные Кизим и Сучевский насквозь пронизаны железными спицами и живыми подняты на колы. Полковые есаулы Постилич, Гарун, Сутига, Подобай, Харкевич, Чудак и Чурай, сотники Чуприна, Околович, Сокальской, Мирович и Ворожбит прибиты гвоздями к облитым смолой доскам и сожжены на медленном огне. Хорунжие Могилянский, Загреба, Скребало, Ахперка, Потурай, Бурлий и Загнибеда растерзаны железными когтями, похожими на медвежьи лапы. Старшин Ментяя, Дунаевского, Скубрия, Глянского, Завезуна, Косиря, Гуртовского, Тумару и Тугая четвертовали.

Ищите своих предков среди этих мучеников!

Да только остались ли потомки? Ведь не щадили ни женщин, ни детей. У женщин отрезали груди, самих рубили саблями, а сосцами били по лицам еще живых мужей. Детей сжигали на железных решетках, под которые шляхта подбрасывала угли и раздувала огонь своими дорогими шапками.

Память об этих зверствах не изгладится сотни лет, и человеком высокой души будет написана книга боли и скорби, и книга эта навеки останется безымянной: разве имеет имя память?

Хотя найдется мудрец, который напишет: "Лица эти выдуманы и в других известных нам источниках не упоминаются".

Дескать, что только туманы лиризма и воплей, ведь еще древний грамматик считал, что "почти поверить невозможно", как украинский язык позволяет "естественно изображать страсти и столь приятно шутить".

Горькие шутки, панове, ох горькие!

К участию в элекции нового короля казацкая депутация не была допущена, избран был средний сын Зигмунда Владислав, человек вроде бы добрый, каким я его знал по своей службе в королевском кабинете, однако внешне добрые люди часто бывают нерешительными, Владислав именно и был таким. Измучила его тяжелая болезнь почек. Из-за этого лицо его было обескровленным, даже серым. А может, и душа у него была серая? Уже на сейме элекционном повел речь о замирении в государстве, стремясь к этому замирению, может, для самого себя. Панство вряд ли обращало внимание на королевские прихоти, однако Владислав был упрямым в своем стремлении успокоить греческую веру. На сейме коронационном он провозгласил о намерении дать для православных диплом королевский о свободе верования, права и привилегии. За короля тянули руку владетель добр волынских Адам Кисель, князь Четвертинский из рода Святополков и брацлавский подсудок Михаил Кропивницкий. К диплому нужно было приложить большую государственную печать, но она хранилась у коронного канцлера, канцлером же был бискуп Яков Задзик и печати для схизматов не дал. Тогда король попросил малую печать у канцлера Великого княжества Литовского Радзивилла. Тот сказал, что его духовник не советует прикладывать печать к такому сомнительному документу. Король, зная, что духовник Радзивилла любит чинить часы, достал свои часы и, показывая Радзивиллу, сказал: "Пусть твой духовник занимается часами и не встревает в дела, которые могут вызвать раздор в Речи Посполитой".

О, сколько же было тогда сеймов! И конвокационный, где шляхта договаривалась о наследнике трона, и элекционный, на котором избирали короля нового, и коронационный, на котором Владислава интронизировали, то есть возвели на трон. И каждый раз пышнейшие обещания, и ожидания щедрот монарших, и надежды высокие. Жаль говорить!

Ведь когда хотят что-нибудь дать, то дают, имеют намерение - то осуществляют, а когда принимаются за какое-нибудь дело, то только обеими руками! А тут уже в самом начале внешне благороднейшие намерения королевские должны были быть навеки потопленными в потоках слов, заглушены криками участников сейма, низведены к нулю иезуитскими коварствами высокого клира. От этих неисчислимых кривд, причиняемых народу украинскому, шляхта казалась безглавым зверем с ненасытной утробой, на самом же деле она была гидрой многоголовой, многоречивой, порой и многомудрой, в хвастовстве и величании возносила свою Речь Посполитую до уровня римских деяний, жаждала иметь и своих тарквиниев, гракхов, цезарей и Цицеронов. Так родился шляхетский Цицерон и в то время. Был это мой однолеток по имени Ежи Оссолинский. Учился в чужих землях, обладал быстрым разумом, а языком - еще более быстрым. В то время когда я изнывал в стамбульской неволе, Оссолинский ездил послом к английскому королю просить подмоги после поражения под Цецорой. Произнес перед королем такую речь, что тот велел напечатать ее на латинском, английском, французском, испанском и немецком языках.