Читать онлайн «Русская Армения». Страница 38

С другой стороны, армянский патриарх Нерсес Благодатный, в XII столетии, на собранном в г. Хромкле многочисленном соборе армянского духовенства, добился почти окончательного примирения с греческою церковью, но после его смерти ненависть армян к грекам, воспитанная многовековою историею, одержала верх, и рознь между церквами увеличилась еще больше. Римские папы тотчас же постарались воспользоваться таким удобным для них обстоятельством и стали искусно действовать через монашеские ордена и открываемые ими училища в пользу соединения армянской церкви с римскою. Таким образом возникла мало-по-малу поныне существующая армяно-католическая церковь. В то же время и внутри армяно-григорианской церкви, страдавшей под игом мусульманских завоевателей, произошло пагубное для нее разделение, остающееся и до сих пор: епископ Сисский был признан самостоятельным католикосом армянской церкви для Малой Азии, Сирии и Палестины; епископ маленького островка на озере Ване также объявил себя самостоятельным католикосом Ахтамарским и подчинил себе ближайшие местности, так что католикос Эчмиадзина хотя и продолжал считаться старейшим между ними, но епархия его уже была сильно ограничена, особенно после того, как, с завоеванием турками Византии, Магомет II перевел в Константинополь армянского епископа Бруссы, со всею его паствою, и сделал его независимым от Эчмиадзина патриархом армян, населявших турецкие владения в Европе.

Нужно изумляться, какие неуловимые схоластическая тонкости послужили причиною такого крупного события, как отпадение армянской церкви от греческой. Человеку, не искусившемуся в хитросплетенных изворотах средневековой диалектики, просто непонятен даже общий смысл мнимой разницы в учении их. Наиболее искренние из армянских архипастырей и богословов всегда сознавали это и при состязаниях с греческим духовенством на различных соборах открыто признавались, что не видят существенной разницы между исповеданием веры греков и армян. Католикос Захария, которому Фотий писал свое послание, приведен был в крайнее удивление, как армяне в течение стольких лет оставались в неведении об истинном содержании определений халкедонского собора, и как могли они обвинять его в поддержке ереси Нестория, разделявшего Христа на два лица, когда собор этот подтверждал осуждение первыми тремя соборами и лжеучения Нестория, и лжеучения Евтихия, сливавшего в одно оба естества Спасителя.

А католикос Нерсес на соборе в Хромкле не противился признать два естества во Христе, но только желал удержать и прежнее армянское исповедание единого естества, вместе с тем осуждая учение Евтихия о едином естестве Христа, как ересь, оскорбительную для христианской церкви.

«Мы не разделяем с Несторием единого Христа на два лица, — писал Нерсес в своем исповедании веры, — и не смешиваем с Евтихием в единое естество, но признаем с великим Григорием Богословом, что во Христе два естества: Бог и человек. Если же говорим: единое естество, то потому что научились этому от православных учителей церковных и в особенности от св. Кирилла. Итак, признаем с св. Кириллом единое естество слова, воплотившееся по причине неизреченного соединения, и с св. Григорием исповедуем два естества, по их неизменности и непреложности. Согласно преданию св. православных отцов, предаем проклятию тех, которые допускают единое естество Слова, воплотившееся по превращению и изменению одного естества в другое».

И вот, подумаешь, эти мнимые мудрецы, так самоуверенно принимавшие на себя смелость анализировать до мельчайших тонкостей внутреннюю сущность неведомого и невидимого Бога и недоступную никому тайну воплощения Божия, сами безнадежно путавшиеся в лабиринте своей казуистической софистики, — позволяли себе во имя охранения истины и евангельского учения любви и мира — публично проклинать, отлучать от своего общения, изгонять из отечества, заточать в темницы, — тех из собратьев своих, которые с такою же искренностью и такою же самонадеянностью, как они сами, стремились постигнуть непостижимое, определить неопределимое, но только рознили с ними в каких-нибудь неуловимых оттенках мысли.

До того доводит людей даже и самых лучших намерений дух нетерпимости и неуважения к свободе других.

Армянский собор в Александрополе совсем той же архитектуры, как и древние храмы, которые мы видели в Эчмиадзине, Ани и Абаранском ущелье. Он очень красив и велик. С первого взгляда внутренность его напомнила мне русские храмы; тот же многоярусный иконостас, увенчанный крестом, Евангелием и сосудами св. Тайн. Только иконостас этот не спереди, а сзади престола, отделяет собою помещение ризницы, где одеваются священники. Алтарь же на высокой солее всегда открыт и только в редкие минуты богослужения затягивается занавесом; другой, маленький занавес закрывает, кроме того, престол, когда священник причащается св. Тайн. Живопись на иконостасах — современной итальянской школы. Престол с полочками, как у католиков, и все полочки уставлены свечами. Службу совершал старый архимандрит, сурового вида, со многими священниками. Оригинальны митры и ризы армянских архимандритов. Митра, увенчанная крестиком, окружена кольцом высоких и узких золотых образков с ликами святых; такие же золотые или серебряные, закругленный сверху таблички с изображением двенадцати апостолов — составляют стоячий ворот ризы.

Может быть, по незнанию языка, только я не нашел решительно никакого сходства с нашим богослужением. Архимандрит благословляет народ как-то боком, не обращаясь к нему; священники все время поют, кадят и потрясают рипидами с бубенчиками. Вместо риз, на священниках и дьяконах, а может быть, и причетниках, — какие-то мятые, по пятки длинные халаты с темными крестами на спине, на ногах — туфли без задков. Очень часто поет подолгу и на всю церковь один священник, а другие в это время скрываются в темной ризнице. Кроме священников, поет и хор. Он собирается ниже солеи, перед алтарем, в пространстве, отгороженном от публики решеткою. Кантор, в полосатом стихаре, управляет десятком мальчиков в белых коленкоровых стихарях и выводит, не жалея себя, самые замысловатые модуляции. К хору этому сошли один раз в течение обедни несколько священников в черных ризах, постояли, поклонились друг другу и ушли. Поклонов, вообще, очень много в армянском богослужении. Народ тоже не раз должен кланяться друг другу в известных местах обедни; это исполняется благоговейно, со сложенными на груди руками. Но богомольцев вообще очень мало, да и то все простонародье, почти одни старики и женщины. Женщины, как у магометан, помещаются назади, на хорах. Немногие из них, опять-таки по-мусульмански, сидят на ковриках, ближе к середине. И стоят армяне в своей церкви как мусульмане, вытянув ладони вперед и вверх, и садятся на пол по-мусульмански, поджав под себя ноги. Конечно, это внешность, не имеющая значения и говорящая только о многовековом иге мусульман над этим народом, так стойко защищавшим свое христианство. Меня особенно заинтересовал обряд, который происходил в сторонке, во время слишком долго длившейся обедни. На одном из ковриков сидела молодая, богато одетая родильница с младенцем на руках, окруженная своими домашними. Она вручает своего ребеночка мальчику лет десяти, который несет его, провожаемый такими же крошками-ассистентами, к нише в боковой стене, где выдолблена каменная купель крестообразной формы; туда наливают из ведра теплой воды, зажигают кругом свечи, является священник в митре, более простой, чем у архимандрита, в белой старой ризе, крайне неказистого вида, и совершает крещение младенца, передавая его обратно принесшему мальчику. Мать вновь пеленает хорошенько ребенка, и тогда священник несет его на солею в алтарь и держит сначала перед боковым престолом, читая какие-то молитвы, потом перед главным престолом, где прилегает вместе с ним на пол, не переставая причитывать…

При непонимании смысла пения, все эти бесчисленные, утомительно долго повторяющиеся внешние обряды производят очень странное впечатление, мало напоминающее простоту и сердечность истинно-христианской молитвы.

Простившись с нашим спутником, Степаном Ив. К-ном, которому давно уже пора было ехать домой, и на беду которого Алагёз за последние две ночи весь с макушки до пяток покрылся снегом, прихватившим и шоссейную дорогу, — отправились мы рано утром на поезд, отходивший в Карс.

Признаюсь, об этой новой, еще совсем не осевшей и далеко не оборудованной железной дороге мы еще в Тифлисе слышали столько ужасающих рассказов, читали в газетах про столько кровавых катастроф следовавших иногда по нескольку одна за другою, — что не без жуткого чувства готовились сесть в поданный поезд вместе с нашим инженером-строителем, который нисколько не обнадеживал нас в этом отношении; действительно, от дороги, едва оконченной вчерне, открывшей только временное движение и не имевшей еще настоящего служебного персонала, необходимого для ее эксплуатации, невозможно было и требовать, чтобы ее ничтожный по числу и по вознаграждению временный состав нижних служащих, — из которых каждый вынужден был исполнять в одиночку работу троих, — успевал все предусмотреть и все предупредить. Но, перекрестившись, надо было пускаться в путь, на спасительный русский «авось»! С нами отправился и старший участковый инженер, г. Р., человек бывалый и опытный, успевший прекрасно познакомиться со всеми местными условиями края, и потому очень интересный для меня.