Читать онлайн «Дороги». Страница 2

Посчастливилось мне еще и в том, что почти все преподаватели отлично знали свои предметы. И не только знали, но и умели увлечь нас. И чем дальше отходит то время, тем с большей благодарностью вспоминается каждый из них. А в первые два года мы боялись их, ждали какого-нибудь подвоха, иногда считали несправедливыми отметки, сочиняли на них стишки, но незаметно складывалось уважение, а потом и полное доверие к учителям. Даже к математикам.

Я был в четвертом классе, когда наш преподаватель русского языка М. А. Данков предложил издавать рукописный классный журнал. Тут же обнаружилось, что многие мои одноклассники пишут стихи или рассказы. Меня выбрали издателем, и мне надлежало собирать рукописи и составлять номер. Переписчиком выбрали ученика, обладавшего красивым почерком. Иллюстрированный, четко переписанный журнал просуществовал года два, вышло несколько номеров, и все мы, его сотрудники, к делу относились серьезно и горячо.

Еще за год до поступления в школу мне выписали журналы - "Путеводный огонек", редактировавшийся Федоровым-Давыдовым, и "Вокруг света", редактором которого был В. А. Попов. Через много лет я познакомился с обоими редакторами. Первый из них сыграл в моей жизни большую роль.

Однажды, в начале зимы 1914 года, я написал о Белеве очерк и послал его в "Путеводный огонек". В одном из первых номеров приложения к "Путеводному огоньку" его напечатали, а вслед за тем я получил от Федорова-Давыдова открытку, где он благодарил меня за очерк и похвалил, добавив, что очерку не понадобилась грамматическая правка и чтобы я впредь присылал в редакцию свои очерки.

Так нечаянно я и начал свою литературную жизнь. Первая публикация и первое одобрение редактора имели для меня большое значение. В те годы издавались различные ученические литературные альманахи, и я уже без колебаний давал туда свои стихи и печатался там. Незаметно складывалось сознание, что пишу я не только для себя, не для домашнего альбома, и это приучало писать так, чтобы мысли мои доходили до читателей; воспитывало требовательность к каждой строчке.

Большое значение имело и то, что в моей семье и с материнской, и с отцовской стороны была любовь к чтению, к книге. Я уже сказал, что дома у нас хранилась довольно большая библиотека, как наследственная, так и более современная, состоявшая, по нынешним понятиям, не только из редких, но и из редчайших книг, изданий XVIII века и из еще более старых рукописных книг. Брат моей матери, Яков, за свою короткую жизнь собрал очень большую библиотеку книг XVIII века.

В Москве моя двоюродная сестра Нина Брихничева работала секретарем одной из московских редакций, и при поездках в Москву она меня знакомила со многими из тогдашних русских писателей. Конечно, я был еще далек от того, чтобы говорить с ними о литературе, но, затаившись, я слушал их споры, сплетни, сетования многих из тех, кого нынче мы либо начисто забыли, либо увековечили в бронзе и граните. Некоторые из них стали зачинателями советской литературы: Блок, Брюсов, Андрей Белый, Н. Клюев, С. Клычков. Несколько раз встречал Бунина, Куприна, а Бальмонту почему-то нравилось меня поддразнивать.

Помню такой разговор:

- Стишки пишешь?

- Пишу.

- А меня превзойдешь?

- Не знаю, не пробовал.

- А ты сядь да попробуй.

- А зачем, Константин Дмитриевич? Лучше попробую себя превзойти!

Бальмонт хохотал над этой мальчишеской дидактикой. И опять что-нибудь придумывал.

Он всегда появлялся с какой-нибудь дамой в большой шляпе и пышном неземном платье. Дамы называли его Рыжан за золотые пушистые волосы, сиявшие над его головой, как нимб.

Мне казалось, что уже одно то, что я могу бывать среди писателей, к чему-то меня обязывает. Это было в годы 1913 и 1914.

После революции наше реальное училище преобразовалось в школу второй ступени имени Н. Г. Чернышевского, ибо Жуковский, как выяснилось, был не только поэтом, но и помещиком, и царедворцем. Изменились в училище и внутренние распорядки, но преподаватели оставались те же, не изменилась и программа. Коренное переустройство школы произошло уже после того, как я ее окончил.

Не знаю, чем отличалось наше реальное училище от множества других таких же реальных училищ, находившихся во многих городах России, но из тех, кто учился в те же годы, когда учился я, наше реальное окончили многие, чьи имена впоследствии стали широко известны. Одни прославились в битвах - генералы Броневский, Котиков, Сорокин, Стеснягин, Толстиков; другие - в науке, иные - в искусстве.

Еще до окончания школы мы, несколько учеников из нашего реального, отправились в военкомат. Шла гражданская война, и нам казалась немыслимой мирная жизнь, когда народ борется за свою власть. Военком, пожилой человек, осмотрел нас задумчивыми глазами, помолчал и ответил:

- Вот что, товарищи... По возрасту вам туда рано. Сейчас ваш долг в том, чтобы хорошо учиться. Идите и занимайтесь своим делом. А когда подойдет ваш год рождения, вас призовем.

Мы ушли домой, не то смущенные своей молодостью, не то огорченные, что мечты о подвигах не осуществились.

Так вышло, что мы, граждане года рождения 1902, так и не были призваны на гражданскую войну и до конца войны просидели за партами.

Вскоре после этого похода в военкомат я пошел в художественную студию белевского Пролеткульта, едва она открылась.

Из Москвы, из Петрограда тогда съехалось в Белев много известных и разных художников, музыкантов, артистов. Ехали сюда, спасаясь от разрухи, тяжело сказавшейся на больших городах. Ехали от голода, от холода в такие города, где и дрова были дешевы, и хлеба было больше, и жизнь казалась спокойнее. Местом встреч сами собой определились теплые комнаты Пролеткульта, разместившегося в просторном доме на Козельской улице, в доме, стоявшем высоко над крутой Благословенной горой, спускавшейся к Оке. Дом не был заслонен никакими другими, и по его просторным комнатам целые дни гуляло солнце. Заведовал Пролеткультом ленинградский художник Т. И. Катуркин, окончивший накануне революции Петербургскую академию художеств. Родом он из белевских крестьян, его дед был крепостным у помещика Жданова. Катуркин, ученик Репина, отлично владел рисунком, писал пейзажи, портреты, декорации. Он быстро собрал вокруг студии всех съехавшихся в Белев художников, и вскоре студия стала профессиональной школой живописи. Здесь и началась моя жизнь живописца.

Вслед за тем организовались и другие студии в том же доме литературная, драматическая, музыкальная, балетная. Пожалуй, никогда в Белеве не было такой оживленной творческой жизни, как в те годы, между 1919 и 1922. Неутомимый организатор, Т. И. Катуркин взял в свое хозяйство профессиональных артистов, хандривших от безделья, наиболее одаренных учеников драматической студии и создал действующую труппу, привел в порядок запущенное Общественное собрание - бывший клуб местной буржуазии, - и с непостижимой быстротой на пустом месте сложился театр, реалистический, со сложными и тщательно продуманными декорациями, с актерами, игравшими увлеченно и талантливо. Разумеется, в этих студиях, как в художественной, так и в литературной, я не только работал и учился, но и участвовал во всех общественных делах.

Впоследствии многие из белевских студийцев стали профессиональными актерами, художниками, учителями рисования, музыки. Большое значение имел дух содружества, творческие споры, совместные поездки на этюды, поездки в Москву, чтобы побродить по музеям. Одна из наших бывших студиек, известная французская художница Надежда Леже, недавно вспоминала, как в одну из таких поездок она впервые увидела картины Пикассо, как они взволновали ее, а годы спустя Пикассо стал ее близким другом.

В отличие от московского Пролеткульта, где тогда сосредоточились различные формалистические и анархиствующие течения, в наших студиях творческая жизнь шла в русле реалистического искусства, а наезжавшие время от времени пропагандисты кубизма, супрематизма и многих других "левых" течений тех лет оставались в одиночестве.

В 1920 году во время нашей студийской поездки в Москву я встретил Александра Блока. Рядом с ним величественно и покровительственно шагал ныне почти забытый критик П. С. Коган. Поравнявшись со мной, Блок вдруг окликнул меня по имени. Оказывается, он запомнил меня с тех давних лет, когда я был еще мальчишкой. Спросил, пишу ли я стихи, работаю ли над стихами. Он был очень худ, бледен, и мне показался не столько грустным, сколько сосредоточенным на чем-то одном и отрешенным от всего остального. Встреча была недолгой. Больше я его уже не видел. Позже, вчитываясь в его стихи, я пытался понять причину той его сосредоточенности. Едва ли я понял ее верно, но его поэзия с каждым годом становилась мне ближе и в ряду его современников он был мне ближе других, как в прозе ближе других был Бунин.

В 1921 году я провел несколько месяцев в Москве, ходил на Воздвиженку в Пролеткульт, но процветавшее там левачество, отрицание и поношение культурного наследства, всякая заумь в творчестве отвратили меня от московских студий. Только на Поварской в Студии стиха Валерия Брюсова мне было интересно. Однако и в Белеве уже нечего стало делать - художники постепенно разъезжались по большим городам, литературная студия опустела, задумывался о переезде в Москву Т. И. Катуркин, и в августе 1922 года я окончательно уехал в Москву.