Читать онлайн «Сципион Африканский. Победитель Ганнибала». Страница 12

Этот решающий триумф был достойным завершением испанских кампаний Сципиона — кампаний, которые, несмотря на долгое пренебрежение со стороны военной науки, обнаруживают глубокое понимание стратегии (во времена, когда стратегия еще едва родилась) и ее интимной связи с политикой. Но прежде всего они заслуживают бессмертия за богатство тактических достижений. Военная история едва ли содержит другую такую серию изобретательных и вдохновенных боевых маневров, превосходящую даже подвиги Ганнибала в Италии. Если Сципион и почерпнул многое из невольного учебного курса, преподанного Ганнибалом на полях битв в Италии, то ученик превзошел учителя. Уроки Ганнибала не принижают величия Сципиона, ибо владение высшими достижениями военного искусства является врожденной, а не благоприобретенной способностью, — иначе почему позднейшие военные вожди, древние и современные, так мало почерпнули из уроков Сципиона? Как ни удивительно творческое планирование Ганнибала, подвиги Сципиона свидетельствуют о еще большем разнообразии, еще более сложных расчетах и, в трех отношениях, о его решительном превосходстве. Атака на крепости признается слабым местом Ганнибала — у Сципиона наоборот, ибо Новый Карфаген — это веха в истории. Преследование после Илипы открывает новую страницу в военном искусстве — как и широкое скрытое круговое движение в последней битве против Андобала, явно далеко превосходящее узкие фланговые маневры, которые до этого считались верхом тактического мастерства.

Похоже, что военным девизом Сципиона было «каждый раз новая стратегма». Был ли когда-либо среди полководцев столь плодовитый художник войны? Рядом с ним большинство знаменитых военных вождей в истории кажутся простыми любителями в военном искусстве, показавшими за всю свою карьеру по одному-два отклонения от ортодоксальной практики. И не будем забывать, что за одним исключением все триумфы Сципиона были достигнуты над первоклассными противниками; не над азиатскими ордами, как у Александра, не над племенами, как у Цезаря, не над придворными генералами и дряхлыми педантами атрофированной военной системы, как у Фридриха и Наполеона.

Победа над Андобалом и Мандонием оказалась завершением не только его военных подвигов в Испании, но и политического завоевания страны. Она была настолько решительной, что Андобал понял тщетность дальнейшего сопротивления и послал своего брата Мандония умолять о мире без всяких условий. Надо думать, Мандоний должен был чувствовать некоторый пессимизм как касательно приема, так и продолжительности собственной жизни. Было бы только естественно подвергнуть этих дважды мятежников ужасному мщению. Но Сципион знал человеческую природу, включая испанскую. Никакая месть не могла улучшить его военную и политическую позицию, теперь неуязвимую и неоспоримую, — в то время как, с другой стороны, месть могла посеять семена будущих неприятностей, обратить уцелевших в ожесточенных врагов, считающих дни до нового восстания.

Как ни мало он рассчитывал на их верность, единственным средством обеспечить ее было великодушие. Поэтому, осыпав упреками Мандония, а через него Андобала, вколотив им в головы осознание беспомощности их положения и справедливости заслуженной казни, он заключил мир — настолько великодушный, насколько было дипломатически возможно. Чтобы показать, как мало он их боялся, он не потребовал даже сдачи оружия и всего имущества, как это было в обычае; он даже не потребовал заложников, заявив, что, «если они восстанут, он не станет мстить ни в чем не повинным заложникам, но им самим, налагая наказания не на безоружных, а на вооруженных врагов» (Ливий). Мудрость этой политики нашла оправдание в том факте, что с этого критического момента Испания исчезает из истории Пунических войн и как база для рекрутирования и снабжения карфагенских армий, и как препятствие для сосредоточения Сципиона на его новой цели — самом Карфагене. Правда, восстания порой происходили — сперва, по всеобщему признанию, из презрения испанцев к военачальникам, заместившим Сципиона, — и повторялись столетиями. Но то были изолированные спазматические вспышки среди горных племен, у которых драчливость была в крови, вроде малярийной лихорадки.

Миссия Сципиона в Испании была завершена. Только Гадес держался, как последний оплот карфагенской власти, и, будучи тогда островной крепостью, был неуязвим, если не считать возможности измены его защитников. По мнению некоторых историков, бегство Магона из Гадеса оставляет пятно на военной репутации Сципиона; однако из сравнения авторитетных источников кажется вероятным, что Магон отбыл, повинуясь приказам из Карфагена, в то время как Сципион был занят гораздо более опасными проблемами солдатского мятежа и восстания Андобала. Магон также не был таким уж устрашающим персонажем, чтобы его отбытие с горсткой солдат к другим полям сражений стало само по себе угрозой общему положению, — даже если ему можно было помешать, что с военной точки зрения было неосуществимо. Кстати, в путешествии из Гадеса он попробовал, в отсутствие Сципиона, предпринять внезапную атаку на Новым Карфаген и был так легко отогнан и так сильно контратакован, что его корабли обрубили якорные канаты, пытаясь избежать абордажа и оставив многих разбитых солдат тонуть и гибнуть под мечами оборонявшихся. Вынужденный вернуться в Гадес за новыми солдатами, он получил от жителей города, которые вскоре покорились римлянам, отказ открыть ворота и должен был вернуться к острову Питиуса (современная Ивиса), самому западному из Балеарских островов, населенному карфагенянами. Получив рекрутов и припасы, он попытался высадиться на Майорике (совр. Мальорка), но был отогнан туземцами, знаменитыми как пращники, и должен был избрать для зимних квартир менее удобный остров Минорику (совр. Менорка), где он и вытащил корабли на берег.

В том, что касается хронологии этой последней фазы испанской войны, в рассказе Ливия за подавлением восстания Андобала следует история встречи Сципиона и Масиниссы, а затем подробности отбытия Магона из Гадеса, из чего может показаться, что Сципион в то время еще находился в Испании. Но в том, что касается исторической последовательности событий, Ливий является менее надежным источником, чем Полибий, а в рассказе последнего определенно говорится, что сразу после разгрома Андобала Сципион вернулся в Тарракон, а затем, «опасаясь опоздать в Рим к консульским выборам», отплыл в Рим, оставив армию Силану и Марцию и устроив управление провинцией.

Встречу с Масиниссой, когда бы она ни произошла, стоит отметить, ибо здесь великодушное обращение Сципиона с племянником последнего несколько лет назад принесло плоды в виде обмена залогами будущего союза, который должен был стать одним из главных инструментов Сципиона в деле подрыва карфагенской мощи в пределах ее базы — в Африке.

По прибытии в Рим Сципион был встречен сенатом за чертой города, в храме Беллоны, и дал сенаторам официальный отчет о своих кампаниях. «За эти услуги он не стал упрямо добиваться триумфа, но скорее попытался выяснить его возможность» — ибо эта честь предоставлялась только тем, кто оказывал услуги, будучи облечен официальной магистратурой. Проявить такт было мудрым шагом, ибо удивительные успехи юноши уже вдохновляли зависть среди старших по возрасту. Сенат не пожелал создавать прецедент, и Сципион вступил в город обычным образом. Свою награду, однако, он получил немедленно. На собрании, посвященном выборам консулов, он был избран всеми центуриями. Популярность этого выбора видна не только из энтузиазма, с которым его приветствовали, но и из того, что на выборы собралось большее число избирателей, чем когда-либо в течение Пунической войны; толпы людей собирались вокруг его дома и на Капитолии, любопытствуя увидеть героя испанских войн.

Но на следующий день после этого личного триумфа — компенсации за официальный триумф, в котором было отказано узколобым сенатом, — появились первые ростки того твердолобого консерватизма, подкрепленного завистью, которые погубили личные плоды его трудов, хотя, к счастью, не раньше, чем он ссыпал в римские житницы свой первый урожай — свержение Ганнибала.

Прежде, в Испании, он имел свободу рук, не связанных ревнивыми политиканами и половинчатыми советами, характерными для коллегиального управления. Если он мог рассчитывать только на собственные местные ресурсы, то он был, по крайней мере, слишком далеко, чтобы важнейшую для него свободу действий мог контролировать многоголовый опекун национальной политики. Но с этого момента ему, как Мальборо и Веллингтону две тысячи лет спустя, пришлось страдать от фракционной борьбы и зависти — и в конце концов, как Мальборо, окончить свои дни в горечи отставки. Прошел слух, что он заявил, что назначен консулом не просто для того, чтобы вести войну, но чтобы ее окончить; что для этой цели ему нужно двинуть свою армию в Африку и что, если сенат будет противодействовать этому плану, он проведет его при поддержке народа, через голову сената. Возможно, друзья проявили нескромность; возможно, сам Сципион — человек в других отношениях зрелый не по годам — позволил юношеской самоуверенности взять верх над рассудительностью; возможно — и наиболее вероятно, — что он сознавал присущую сенату узость взгляда и выражал мнение народа.