Читать онлайн «Как далеко до завтрашнего дня». Страница 40

Сейчас самое главное не загасить уже тлеющий огонек. А сделать это совсем не сложно: один шаг назад – и снова на многие десятилетия мы окажемся отодвинутыми от столбовой дороги.

Я убежден, что никакого термидора, сталинской революции (или контрреволюции – выбор слов здесь может быть любым) на границе 20-х и 30-х годов не было. Произошла не смена принципов, а ужесточение способов реализации изначальных идей и принципов и изначальной большевистской программы. А она состояла в построении государства не во имя процветания страны и её народа, а во имя реализации определённых целей, с таким процветанием не связанными. Это, вероятно, и был изначальный и явно не формулируемый принцип : другие люди – другие цели. Ленин, Троцкий, Бухарин и иже с ними создавали государство « под себя», под идеалы «своей компании», а Сталин – тоже «под себя», но под себя лично. И как восточный человек, он строил восточную деспотию, впрочем, ничуть не более циничную и жестокую, чем государство «образованного» большевизма с его «интеллигентным» правительством.

В отличие от Ленина, Сталину пришлось однажды вспомнить и о русском народе, его мужестве и его традициях, но не из любви к нашему народу и его культуре, а в тяжёлую годину, когда без нашей стойкости и крови его государство не могло бы сохраниться. История развивалась на фоне бескоипромиссной борьбы за власть. Сыграли роль и личные качества Сталина, который опирался на аппарат, созданный Лениным. Вот почему основным стержнем событий была логика развития командно-бюрократической системы, созданной ещё в первые послереволюционные годы. Ликвидация НЭП,а была предопределена, хотя и осуществилась раньше чем задумывалась. И в качестве жертвы исходной идеи была принесена цивилизация.

Да, я не оговорился – цивилизация!

Английский историк Тойнби, а ещё раньше Данилевский считали Россию самостоятельной цивилизацией, не западноевропейской и не восточной, а именно самостоятельной цивилизацией! Она расположена между миром, в котором властвуют идеалы западного христианства, и миром ислама – цивилизации, качественно отличной от западной по своим идеалам и мировосприятию. И эта наша двойственность идёт ещё с IX века. Духовное наследство Византии наложило отпечаток на всю историю России и стандарты мышления ее народа. А с Востока шла не только экспансия, но и влияние исламского мира. Это началось еще со времен Волжской Булгарии, принявшей ислам за сто лет до крещения Руси. А «лесная культура» угро-финских народов, которых ассимилировали русские, тоже не пропала даром. Она и сейчас дает о себе знать.

В результате этого сложнейшего процесса смешения культур возник совершенно особый мир, прежде всего мир «крестьянской Руси» со своей манерой жизни и шкалой ценностей. И именно этот мир рождал свою интеллигенцию, рождал своё неповторимое искусство, своё миропонимание и нес в ту же Западеую Европу иные духовные ценности, несмотря на все барьеры – национальные, религиозные, языковые. И понять Пушкина, Гоголя, Достоевского нельзя, не познав особенностей и духа этой православной России, Украины, Белоруссии, всего того, что шло от Киевской Руси.

Уровень промышленного развития в нашей стране был совершенно иным, чем в США, Англии, Германии... Но все шло своим чередом, следуя общей логике развития общества, его производительных сил, отвечая тем особенностям, которыми обладала страна. И крутые насильственные повороты, не учитывающей этой логики, как заметил ещё Ключевский, до добра не доводили. Петр вздернул Россию на дыбы, и Россия XYIII века добилась, казалось бы, удивительных успехов. К концу века у нее была лучшая в Европе армия, флот, которому могла позавидывать и Британия, а стали и железа она выплавляла больше чем вся остальная Европа. Но за все эти успехи ей пришлось заплатить страшную цену.

В том XYIII веке в России не только окрепло крепостничество тогда, когда во всей остальной Европе оно уже сходило на нет. Для проведения в жизнь «петровской перестройки» императорской власти пришлось создать невероятного могущества бюрократический аппарат. И он сделался самодавлеющей силой, сковавшей страну неразгибаемым обручем. Именно, благодаря ей Россия не смогла принять вызов первой промышленной революции, которая требовала раскрепощения инициативы и реализации принципa «laissez faire». А давать кому бы то ни было что-то делать самостоятельно, российская бюрократия, как раз, и не могла. Началось стремительное отставание от быстро развивающейся промышленной Европы.

Терялась и военная мощь империи – промышленность не могла обеспечить армию нарезным оружием. Транспорт не справлялся со своими задачами. Мы не просто проиграли Крымскую войну: нас расстреливали с той дистанции, куда наши пушки не доставали. И никакой героизм русских солдат и мастерство офицеров изменить судьбу войны не могли. Проиграла войну не Россия, а система, созданная Петром! И несмотря на революцию «сверху» 1861-го года и последующее развитие капитализма, петровская система так и не была окончательно сломлена. Я сошлюсь на Макса Вебера, глубоко изучившего особенности русской революции 1905-го года. Он считал, что основной силой, помешавшей России вступить на путь общеевропейского развития, были не трон, не дворянство, не слабость буржуазии, а всесилие чиновно-бюрократической системы, которой любые изменения были смертельно опасны. Гибель Столыпина – наглядный пример ее могущества.

Что-то подобное революции Петра случилось и в Октябре: лица, взявшие власть в свои руки, особенно не задумывались над логикой развития нашей цивилизации и спецификой духовной жизни народа. А им никак не соответствовал западный вариант социализма, проповедовавшийся утопистами, Дюрингом и иже с ними. А, следовательно, и тот путь, по которому пошли большевики.

Россия, вернее, русская цивилизация была, может быть, ближе, чем какая-либо другая, подготовлена к восприятию идей солциализма – социальной защищенности, социального равенства и справедливости. Особенно деревня с ее общинным укладом. Однако система идеалов и ценностей социализма, выработанная социал-демократической эмиграцией, игнорировала и, я думаю, презирала многое из нажитого «русским мужиком». Та совокупность идей и та модель социализма, которые привносились на русскую землю, могла быть принята люмпенизированной частью населения, но не народом в целом. Для того, чтобы её утвердить в нашей стране, было необходимо физически уничтожить наиболее действенную часть её народа. Интеллигенцию, предпринимателей, самостоятельных крестьян ... – такова логика! Кстати говоря, следующая из марксистского анализа.

Россия была беременна революцией, петровская система себя уже изжила полностью. Революция, в той или иной форме, не могла не произойти. Но всё дальнейшее должно было бы определяться собственным российским укладом и его традициями. Но для этого потребовалась бы совсем иная модель общества и системы, чем та которая во многом воспроизводила петровскую бюрократию.

Неприятие русской социал-демократией и большевизмом нашего традиционного образа мышления и шкалы ценностей – это не событие послереволюционного периода. Вспомним, например, отношение социал-демократов к русской философской мысли, ее практически полное игнорирование и неприятие, в частности, идей русского космизма, идей единства природы и обществ

Вспоминая первые полтора десятилетия моей московской жизни, мне трудно выделить какие то особо яркие факты – работа, работа и еще работа! Вычислительный Центр Академии Наук, где мне предложили, одновременно с работой в Московском Физико-техническом институте, заведовать отделом, был одним из академических научных учреждений, которые активно сотрудничали с исследовательскими и проектными организациями занятыми созданием авиационной и ракетной техники. Нам не приходилось искать задач – они сами сваливались нам на голову. Причем в значительно большем количестве, чем мы могли тогда переварить. И они были мне по душе, поскольку требовали сочетания физической, инженерной интерпретации с хорошей и трудной математикой.

Моим главным партнером было КБ, генеральным конструктором, в котором был мой старый знакомый по МВТУ профессор В.Н. Челомей, хотя приходилось работать и с Королевым и Янгелем. Когда возникали некие трудные задачи, требующие вмешательства Академии Наук, то я предпочитал работы вести дома, т.е. у себя в ВЦ с использованием тех вычислительных машин, которыми располагал наш центр, опираясь на квалификацию моих коллег. Но в этой работе всегда принимали участие сотрудники наших «заказчиков». Бывали времена, когда в моей лаборатории, состоящей из трех комнат работало до 30 посторонних инженеров из разных КБ и НИИ. Со средины 50-х годов мы оказались, но к сожалению не надолго, в центре целого круговорота вопросов, каждый их которых должен был быть решен ещё вчера. И все возникавшие задачи были совершенно новыми, с которыми инженеры и физики раньше не сталкивались. Они требовали и новых подходов, и новой математики, и всегда изобретательства. Это было какое-то "научное пиршество ".