Читать онлайн «Социализм с русским лицом». Страница 11

Российское дворянство было кровно заинтересовано в общине, не сознавая это в подавляющем своем большинстве. В силу этого само правое движение было также заинтересовано в ней, ведь сословный союз помещика и земледельца, являлся неотъемлемой частью традиционалистского проекта. Столыпинские же реформы разводили их по разные стороны. Хуже того – они вели к расколу внутри крестьянства, способствуя дальнейшей фрагментаризации аграрной России.

Таким образом, крестьянство, в массе своей, было совершенно не готово к распространению капитализма на селе. Но то же самое можно сказать и о русском дворянстве.

Впрочем, среди правых было достаточно тех, которые решительно взяли сторону общины и общинности. Они составили нечто вроде отдельного идейно-политического направления. И его сила заключалась в убедительности известнейших правых идеологов С.Ф. Шарапова, А.Г. Щербатова, Д.И. Хотяинцева и т. д., а также в организационной активности Всероссийского Дубровинского Союза русского народа – единственной крепкой оргструктуры правых, сохранившей верность «миру».

Защитники общины чрезвычайно ценили ее как основу русской самобытности. Шарапов называл общину «последним прибежищем русских исторических идеалов», а Щербатов был убежден, что «общинный строй землевладения, сопряженный с общинным самоуправлением помогли русскому народу сохранить свою самобытность».

Последний утверждал, что «одностороннее увлечение батраческим хозяйством, фермерством и однодворным хозяйством, по образцу английских и американских… противно историческому прошлому и будущему России».

В сознании многих националистов община представляла собой идеальный нравственный и социальный регулятор народной жизни. Шарапов с трепетом характеризовал ее в качестве «нравственного регулятора высшего порядка», выполняющего «первую задачу той Божьей правды, которую ищет всегда русский народ» – задачу противодействия чрезмерному возвышению или чрезмерному падению отдельной личности.

А вот Щербатову община была мила еще и тем, что общинники, соучаствовавшие в распоряжении землей, устанавливали между собой определенные «соседские бытовые отношения». Он предупреждал, что в случае чрезмерной концентрации земли новые хозяева потребуют разрешения всех возникающих проблем на основе формального права, с применением силы, а не дружественного соглашения.

Вот это полностью соответствовало патриархальному менталитету консерваторов, не покушавшихся на принцип неприкосновенности собственности, но желающих смягчить формализм юридического подхода «полюбовным», «семейным» соглашением.

«Семья, – считали П.Н. Семенов и А.А. Салтыков, оппонирующие «реформаторам», – есть продолжение личности хозяина». Само слово «собственность» является новым, переводным, пришедшим с Запада. Там, в условиях раннего капитализма и тесноты земельного пространства, выдвинулся «внешний момент – момент индивидуального господства личности над вещью» (фр. propriete, нем. Eigenthum). «Русский же народ называет собственность вотчиной, батьковщиной и отцовщиной, как бы подчеркивал в своем правосознании семейный момент собственности».

В отличие от правых, критиковавших общину, ее защитники-монархисты не находили у нее никакой революционности. Напротив, они видели в «мирской» организации одно из главных средств борьбы против социалистической революции, опирающейся на массу пролетариев – вчерашних крестьян, вынужденных уйти с земли.

Вынуждала их к этому, по мнению «ортодоксов», «хуторская» реформа, в чьей утопичности они никогда не сомневались. «Пора нам, наконец, перестать увлекаться европейскими афоризмами вроде: «дайте мне скалу, но только в личную собственность и я превращу ее в сад», – вразумляли правых «новаторов» Семенов и Салтыков. – На такой афоризм можно ответить: «Чтобы обращать скалы в сады нужны, прежде всего, капиталы, образование, знание и умение, которых у нашего крестьянина пока нет».

Консервативный публицист С.Г. Аксаков высветил одну интересную тенденцию – очень часто на хутора выселяются самые забитые крестьяне, продающие последнее в надежде улучшить свое положение. Но его с таким минимумом средств никогда не улучшить в условиях индивидуального хозяйства.

Монархист А. Панфилов рассмотрел другую сторону данного вопроса. Он подметил неустойчивость мелкого крестьянского хозяйства, обусловленную зависимостью от внешних факторов (двух и более неурожаев подряд, смерти и тяжелой болезни владельца, пожара, падежа единственной лошади и т. д.). Панфилов отметил, что данная неустойчивость крайне опасна в условиях индивидуальной экономической деятельности, свободной от общинной опеки.

Никак не могли поверить в индивидуалистический «инстинкт» российского крестьянства дубровинцы – последователи основателя Союза русского народа А. И. Дубровина, отказавшегося от любых компромиссов с парламентаризмом и капиталистами. Они именовали столыпинскую реформу «огромной фабрикой пролетариата» и делали краткий, логичный вывод: «Единственно возможным противовесом западноевропейскому социализму может служить только наша община».

В отличие от «столыпинцев», «общинники» ортодоксы вовсе не считали, что в случае разрушения общины произойдет хоть сколько-нибудь заметный рост уважения к частной собственности. Они предсказывали – гибель «мира» приведет к прямо противоположным результатам. Наиболее ярко это сделал монархист Ф.Д. Самарин. Он резоннейшим образом заметил, что сторонники Столыпина, желая привить крестьянам чувство уважения к собственности, на самом деле дождутся обратного эффекта. И произойдет сие потому, что нарушение прав общины (коллективного собственника) в пользу отдельного крестьянина приведет последнего к мысли о возможности нарушения дворянских прав на земли. «Надо ли пояснять, – вопрошал Самарин, – к каким опасным последствиям приведут подобные представления, если они проникнут в крестьянскую массу».

Потому-то, кстати, и неправомерно говорить о том, что столыпинская реформа не предполагала насильственную ликвидацию общины, ибо выход из нее был сугубо добровольным. Отделяющиеся об общины уносили с собой часть общей земли, которая считалась принадлежащей мирскому целому – по обычному традиционному праву. Зачастую ортодоксы записывали в главные враги собственности тех же самых инициативных крестьян, на которых делали ставку «национал-капиталисты». Например, Д.И. Хотяинцев расценивал требование выдела участков к одному месту как «факт вторжения в законные земельные права общества». «Получается, – удивлялся Хотяинцев, – какое-то хозяйничанье единиц в имуществе собственника – сельского общества».

Из этих «продвинутых» «единиц» наибольшую неприязнь националистов-«общинников» вызывали удачливые и богатые «кулаки», «мироеды».

Крайне резко критиковали кулачество дубровинцы, взявшие сторону деревенской бедноты. Их рупор «Русское знамя» (доставшийся Дубровину в наследство от некогда единого СРН), громко заявлял: «В сознании народа царь не может быть царем кулаков».

Увлеченный полемикой Шарапов подвергал жесточайшей критике кулачество, доходящее до «полного бессердечия и жестокости, неуважения к старикам, нарушения семейных начал… и, наконец, падения веры и нравственности». Причем кулачество, подчеркивал автор, особенно опасно на русской почве, которая ему совершенно чужда: «Немец-ростовщик может быть очень мягким, сентиментальным, так как его удовлетворяет юридический аспект дела. Русский же кулак отлично знает о своей несовместимости с моральными нормами села и способен представлять только «нравственное чудовище».

Он-то и дискредитирует, главным образом, общину, благодаря которой еще возможно хоть как-то защитить от мироеда остальных крестьян.

И надо заметить, что критика кулачества велась не только касательно сугубо аграрных проблем. Так, консервативное «Современное обозрение» писало о презрении кулаков к духовенству. «Обозрение» указывало на попытку деревенских «буржуа» подчинить себе сельских батюшек. Последние часто видят «как темные силы деревни, местные пауки, опутывают темный народ, сплошь и рядом развращая его и неверием, и недоброй жизнью…». Попытка же священника изменить положение дел приводит к тому, что «вся муть со дна взбаламученного… болота сельской жизни» поднимается в защиту «благодетеля».

Тут уже прослеживаются некоторые моменты социалистической критики, которая, так или иначе, была присуща всем правым. Хотя видеть особую «левизну» в данном случае не приходится.

В пику недругам общины, любящим порассуждать об ее экономической неэффективности, ортодоксальные традиционалисты опровергали расхожие стереотипы такого рода.

Со знанием предмета К.Н. Пасхалов приводил в пример Тарусский уезд, где общинники подняли производство до такой степени, что могли успешно конкурировать с помещиками. Многие крестьяне обращали часть полевой земли под сады и ягодники, выручая с них по нескольку сот, а то и тысяч рублей.