Читать онлайн «Исследования и статьи». Страница 34

Последнее обстоятельство, привлекая внимание филологов и историков литературы, давало повод относить все упоминания половцев и печенегов за счет «исторической традиции в соэнании русского народа», не разбиравшегося якобы в степняках, рядом с которыми он жил, или даже на счет «нарочитой архаизации», вызванной использованием текстов «Задонщины» и «Слова о полку Игореве». Однако ни «Слово…», ни «Задонщина» никаких «печенегов» не знают. Что касается «половцев» и всего с ними связанного, то здесь проявлялось нечто иное.

Как известно, основным населением Золотой Орды и главной составляющей силой ее войска в XIV в. были не монголы, а болгары (известные позднее в качестве «казанских татар») и половцы. Те самые, что населяли южнорусские степи до прихода монгольских завоевателей.

Об этом часто забывают, полагая, что половцы исчезли из степей, изгнанные и уничтоженные монголами. На самом деле они не только остались, но и очень скоро ассимилировали остатки своих завоевателей, которые почему-либо не ушли в монгольские степи, как об этом писал Ибн Фадлаллах Эломари, и уже к концу XIII в. официальным языком Золотой Орды стал половецкий (тюркский) язык: «В древности это государство было страною кипчаков, но когда им завладели татары, то кипчаки сделались их подданными. Потом они (татары) смешались и породнились с ними (кипчаками), и земля одержала верх над природным и расовым качеством их (татар), и все они стали точно кипчаки, как будто они одного (с ними) рода, оттого, что монголы (и татары) поселились в земле кипчаков, вступали в брак с ними и оставались жить в земле их»[248]. Как сейчас выясняется, большая масса половцев до прихода монголов была христианской (несторианской)[249], и она осталась такой даже после того, как государственной религией ордынцев стал ислам. Если имя несет в себе определенную вероисповедную информацию, то Мамай был половцем и происходил из христианской семьи: его правильное имя — Маммий — легко найти в православных святцах. Вот почему не анахронизмом, а точным отражением исторической действительности следует считать сообщение «Сказания…», что московский князь, отправляя разведчиков, посылает с ними толмачей, знающих «язык половецкий».

Противником Пересвета должен был быть половец. Откуда же появился печенег? Хотя потомки печенегов, как полагают этнографы, до сих пор обитают в низовьях Дуная под именем гагаузов, живая память о печенегах («пацинаках» византийских авторов) исчезла уже к концу XII века, сохранившись только в русских летописях, которые, как и жития русских святых, использовал автор «Сказания…». Это позволило ему создать с точки зрения современного историка фантастическую, а для тогдашнего читателя вполне убедительную картину о прихождении на помощь Дмитрию новгородского ополчения, по-своему представить действия сыновей Ольгерда, ввести в текст несуществующую переписку между Олегом, Мамаем и Ольгердом, дать развернутую картину свидания Дмитрия с преподобным Сергием и даже показать неоднократные консультации московского князя с отсутствовавшим в Москве митрополитом Киприаном.

Особенно внимательно автор «Сказания…» использовал жития Александра Невского: подобно тому, как Пелгусий, старейшина ижорцев, несших стражу на невских берегах, видел святых Бориса и Глеба, спешащих «с небесною дружиною» на помощь «сроднику нашему князю Александру»[250] (Невскому. — А. Л.), так и в «Сказании…» стоящий в дозоре «некий разбойник Фома Кацибей» («Хеиыбеев», «Хаберцыев», «Халцыбеев» различных списков) удостоился видеть, как Борис и Глеб еще перед битвой посекли «полки, идущие с востока» на Русь [Ск., 40–41, 62,95–96,118–119].

Судя по всему, автор «Сказания о Мамаевом побоище» гораздо шире использовал в своей работе тексты «Повести временных лет», «Задонщины» и «Жития Александра Невского», чем это сейчас представляется. Не случайно к историческим параллелям конца Х — начала XI веков и к опыту Александра Невского обращаются в «Сказании…» Ольгердовичи, уговаривая Дмитрия перейти Дон; к памяти славных деяний Владимира Святославича, крестившего Русь, обращается в своих речах к московскому князю его двоюродный брат Владимир Андреевич. На память приходит и многое другое: гадание Дмитрия Волынца перед битвой заставляет вспомнить гадание перед битвой Боняка в 1097 г. в новелле Ипатьевской летописи [Ип., 245], а помощь небесного воинства на Дону приводит на память обстоятельства победы Владимира Мономаха над половцами на Сальнице 27 марта 1111 г. [Ип., 267–268]. Стоит отметить, что автор архетипа «Сказания…» был настолько увлечен историческими реминисценциями, что заставил Дмитрия Ивановича выступить против Мамая «совокупи всю русь и словены» («Князъ же Олгордь Литовьскый <…> прииде кь граду Одоеву, и слышав, яко князь великий съвокупи многое множество въинства, всю русь и словены, и пошолъ к Дону противу царя Мамаа» [Ск., 35]), — фраза, которая в последующих редакциях (Киприановской, Распространенной и пр.) неизменно оказывается уже опущенной.

Как можно видеть из этих примеров, автор «Сказания…» использовал в своей работе именно тот хронологический пласт русских летописных сводов, где содержатся упоминания о единоборствах: Мстислава с касожским князем Редедею (поименованным, однако, не «касогом», а «князем») [Ип., 134 (1022 г.)] и безымянного юноши-кожемяки с печенегом [Ип., 106–108 (992 г.)]. Последний выходит из полков печенежских «превелик зело и страшен». Именно так рисует противника Пересвета и «Сказание…»: «выеде злой печенег… подобен бо древнему Голиаду: пяти сажен высота его, а трех сажен ширина его». Когда юноша-кожемяка в новелле под 6501/993 г. «удави печенега в руку до смерти», то «вьскликоша русь», бросившись на врагов. То же самое происходит и при поединке Пересвета с «печенегом» на поле Куликовом.

Параллели, сходные имена и сравнения приоткрывают нам ассоциации, о которых средневековый автор заботился больше, чем об исторической достоверности. Поэтому, если бы мы не были теперь уверены в существовании реального Александра Пересвета, то были бы в праве предположить, что его прозвище «Пересвет» обязано «Повести временных лет», возникнув «по сосмыслию и созвучию» с именем города, заложенного Владимиром якобы в память победы юноши («Переяславль»), поскольку тот «переял славу» печенежского богатыря. С другой стороны, христианское имя Пересвета — «Александр» — наводило читателя на мысль, что в облике брянского боярина, а главное — инока, посланного Сергием Радонежским, из рядов войска московского князя выехал его небесный защитник и «сродник» — князь Александр Ярославич, точно так же открывший Невское сражение со шведами на коне и с копьем, ранив ярла Биргера[251]. Поскольку же сомнений в историчности Александра Пересвета теперь нет, все эти явные и напрашивающиеся реминисценции заставляют предположить обратный путь авторской мысли — от имени Пересвета к поединку и к печенегу.

Однако насколько реален поединок?

Похоже, этот сюжет «Сказания…» никто из его исследователей не подвергал сомнению. Л. Г. Бескровный, В. Т. Пашуто и другие называли его «традиционным», однако на протяжении всей военной истории России летописи не знают ни одного случая поединка перед битвой, кроме двух легендарных, упомянутых «Повестью временных лет» — кожемяки с печенегом и Мстислава с Редедей. Однако тот и другой — всего только факты литературы, а не истории. С таким же успехом эти историки могли бы сослаться на поединки былинных богатырей или на «поединщиков», предусмотренных Русской Правдой, поскольку поединки на Руси существовали исключительно в сфере судопроизводства («поле»).

В самом деле, только кабинетный, далекий от реальности исследователь может предположить, что войско, подогреваемое еще с вечера к предстоящему сражению, настроившееся на сокрушительную атаку, чтобы вырвать желанную победу, разгоняющееся, чтобы как можно сильнее обрушиться на стремящегося к нему противника, может вдруг остановиться в двух десятках шагов от врага и спокойно ожидать сначала вызова поединщиков, затем их приготовления к бою и, наконец, исхода самой схватки. Каждый, кто попытается представить себе атаку, где всё решается единым натиском и порывом, поймет, как трудно, а порою невозможно снова поднять и бросить в схватку ряды остановившихся бойцов.

Но дело даже не в этом. Как согласно показывают авторы восточных хроник и европейские путешественники, оставившие записки о монголах и ордынцах, не только поединки, но и какое бы то ни было индивидуальное проявление в бою у тех и других было категорически запрещено. На войско противника обрушивался стремительный удар конной лавы, предваряемый дождем стрел, а если натиск был остановлен, лава откатывалась, перестраивалась и повторяла атаку. Особенно строго ордынские военачальники следили, чтобы никто не разрывал строя и не вырывался из него. Виновных, пусть даже показавших чудеса храбрости, ожидала смертная казнь. Дисциплина, превращавшая людей в «колесики и винтики» единого механизма, как будут говорить позднее, была куда важнее для аппарата власти, чем случайный успех.