Читать онлайн «Исследования и статьи». Страница 30

Оставляя в стороне использование здесь фразеологии «Слова о полку Игореве», отметим другое: «Задонщина» не знает ни о каком поединке Пересвета с «печенежином» или «татарином», а в ее древнейшем списке, несущем на себе отпечаток сокращений монаха Кирилло-Белозерского монастыря Ефросина, ни Пересвет, ни его брат Ослебя не имеют никаких признаков «иночества». Больше того, вместе с ними на поле боя оказывается еще и сын Ослеби, Яков, племянник Пересвета, который в поздней версии ошибочно назван сыном самого Пересвета. Все трое представлены здесь воинами, облаченными не в «манатьи» и «куколи», а в щеголеватый ратный доспех, которым Пересвет, не скрывая, гордится. Следы такого первоначально рыцарского образа сохранились и в позднем списке Ундольского, несущем уже отпечаток легенды о «чернечестве» братьев, но усваивающем — и это стоит особенно выделить — Пересвету вместе с рыцарским обликом чин «брянского боярина», заимствованный, по-видимому, из Пространной летописной повести.

Так получается, что в середине XV в., когда Пахомий Серб составлял окончательный вариант жития троицкого игумена, никто еще не подозревал последнего в подготовке победы на Куликовом поле, что представляется нам сейчас чуть ли не аксиомой, единственным основанием которой оказывается «Сказание о Мамаевом побоище», известное сейчас в полутораста списках, подразделяемых на восемь редакций, не считая внутриредакционных вариантов.

«Сказание о Мамаевом побоище» возникло не ранее конца XV в.[208] или, что представляется более вероятным, в первой трети XVI века. Его историческая основа достаточно прозрачна: автор «Сказания…» использовал в качестве сюжетной канвы Пространную летописную повесть, взяв из нее лишь то, что привлекло его внимание или отвечало стоящим перед ним задачам, и «Задонщину», которую в значительной степени переработал. Одновременно он использовал паремийные «Чтения о Борисе и Глебе», «Житие Александра Невского» и русские летописи, из которых заимствовал ряд сюжетов.

Обилие использованных автором историко-литературных источников для написания собственного сочинения, далеко не полностью выявленных исследователями «Сказания…», привело некоторых из них к убеждению, что в руках автора было еще какое-то произведение, написанное по свежим следам со слов участников битвы, которое и сохранило большое количество имен персонажей, нигде более в этой связи не упоминаемых. Так Р. Г. Скрынников полагал, что произведение это восходит к рассказам очевидцев битвы из кругов, близких боровскому и серпуховскому князю Владимиру Андреевичу и боярам Всеволожичам, тесно связанным с Троицким монастырем.

«Самое существенное значение для определения времени и места составления „Сказания“, — писал Р. Г. Скрынников, — имеет прямая ссылка автора на источники информации, которыми он пользовался. <…> Одна небольшая, нехарактерная деталь подкрепляет свидетельство книжника о его беседах с воином из удельного полка. В „Сказании“ обозначены имена одного-двух, очень редко трех воевод из состава „великих“ полков Дмитрия Донского, зато названы имена пяти воевод сравнительно небольшого полка Владимира Андреевича»[209].

Основанием для такого утверждения Р. Г. Скрынникова явилась также фраза «Се же слышахом от верного самовидца, иже бе от пълку Владимера Андреевича», находящаяся в одной из редакций «Сказания…». К сожалению, именно эта ссылка на свидетельство «очевидца» ничего не стоит, поскольку тот рассказывает не о битве, а лишь о «венцах мученических», опущенных из облаков руками ангелов над бьющимися русскими полками:

«Се же слышахом от верного самовидца, иже бе от плъку Владимера Андреевича, поведаа великому князю, глаголя: „В шестую годину сего дни видех над вами небо развръсто, из него же изыде облак, яко багрянаа заря над плтьком великого князя, дръжашеся низко. Тъй же облакъ исплъненъ рукъ человеческих, яже рукы дръжаще по велику плъку ово ироповедникы, ово пророчес-кы. Въ седмый же часъ дни облакъ тъй много венцевъ дръжаше и опустишася над плъкомъ, на головы християньскыя“ [Ск., 44]. Можно, конечно, предположить, что речь идет о появлении над полем сражения НЛО, если бы это не было прямым заимствованием из „Жития Александра Невского“: „Се же слышах от самовидца, иже рече ми, яко видех полкъ Божий на въздусе, пришедши на помощь Александрови“[210]. Справедливости ради следует заметить, что автор „Сказания…“ был не первым в использовании „самовидца“, поскольку данный сюжет его предшественник заимствовал из повести о походе Владимира Мономаха на половцев в 6614/1111 г. с описанием знаменитой „битвы на Сальнице“, где „падаху половци предъ полкомъ Володимеровымъ, невидимо бьеми ангеломъ, яко се видяху мнози человеци, и главы летяху невидимо стинаеми“ [Ип., 267–268].

Как я уже отметил, использованию „Сказания…“ в качестве исторического источника препятствует наличие в его тексте вопиющих анахронизмов. Во всех его редакциях союзником Мамая указан не Ягайло, а Ольгерд, хотя этот противник Москвы умер тремя годами ранее Куликовской битвы. В Киприановской и некоторых других редакциях „Сказания…“ Дмитрия Ивановича на брань с Мамаем благословляет митрополит Киприан [Ск., 52–56], находившийся тогда в Киеве, а вместо епископа Герасима войска в Коломне (по Основной редакции) напутствует епископ Геронтий [Ск., 34], занимавший коломенскую кафедру с 1453 по 1473 год, т. е. почти сто лет спустя после описываемых событий. Наконец, покидая Москву, Дмитрий Иванович совершает молебствие перед иконой Владимирской Богоматери, тогда как на самом деле эта икона перешла из Владимира на Клязьме в столицу только пятнадцать лет спустя после битвы.

Недостоверны или сомнительны оказываются и поименованные персонажи, количество которых в различных редакциях „Сказания…“ возрастает от столетия к столетию[211], причем иногда причины таких ошибок или фантазий удается найти. Вот один из подобных примеров.

В Распространенной и последующих редакциях „Сказание…“ включает в себя особую повесть о приходе на помощь московскому князю рати, собранной новгородскими посадниками по благословению новгородского же архиепископа Евфимия [Ск., 86–88]. В действительности новгородцы в 1380 г. на помощь Москве не приходили и не могли прийти. Что же касается „архиепископа Евфимия“, то с таким именем владык было двое: Евфимий Брадатый был избран на новгородскую кафедру в 1423 г. и умер 1 ноября 1429 г.; его сменил Евфимий Вяжицкий, умерший 10 марта 1458 г.[212] Как можно видеть, оба владыки жили много лет спустя после Куликовской битвы, когда новгородским архиепископом был Алексий. Источником такого анахронизма, скорее всего, стала Новгородская Первая летопись младшего извода и сходные с нею летописные своды, где перед повестью о побоище на Дону содержится сообщение о новгородском посольстве в Москву в начале 1380 г. [НПЛ,376]. С другой стороны, на возникновение данного пассажа в „Сказании…“, похоже, оказала влияние „Задонщина“, впервые поднявшая тему помощи московскому князю со стороны Новгородской республики против ордынцев[213].

Между тем, именно в „Сказании…“ сообщается, что, назначив день сбора войска в Коломне, Дмитрий Иванович с двоюродным братом и „со всеми князи“ отправился к Троице, где прослушал литургию, вкусил монастырской трапезы, получил благословение Сергия и испросил у него двух иноков, Пересвета и Ослебю, „которых ранее знал как опытных военачальников и богатырей“. Вызвав иноков, Преподобный „повелел им вместо золоченых шлемов возлагать на себя схиму с нашитым крестом“ [Ск., 56–57]. Это достаточно важная деталь, по-видимому, была предназначена для „исправления“ образа Пересвета в Задонщине, где он на поле „поскакивает, золоченым доспехом посверкивая“. Оттуда же в Киприановскую редакцию заимствовано указание, что иноки — „братья“, а Печатный вариант „Сказания…“ добавляет, что они еще и „брянские бояре“ [Ск., 109]. Всё это, как показал С. К. Шамбинаго в своем исследовании списков памятников Куликовского цикла, в том числе и „эпизод о посещении великим князем обители взят из Жития (Сергия. — А. Н.) по Никоновской редакции“[214].

Замена автором „Сказания…“ Ягайлы на Ольгерда позволила ему более драматично представить приход на помощь московскому князю Андрея и Дмитрия Ольгердовичей „с ратью литовскою“, готовых за правое дело пойти даже против родного отца, „возненавидевшего их мачехи их ради“ [Ск., 36]. Теперь нерешительность московского князя перед форсированием Дона снимает не письмо Сергия, как в Пространной летописной повести, а совет Ольгердовичей, напоминающих князю о его предках, Ярославе Мудром и Александре Невском, утверждавших свои победы переходом рек: первый — Днепра под Любечем для битвы со Святополком, второй — якобы переходом Невы [Ск., 37–38].