Читать онлайн «Роковой самообман». Страница 42

Война во Франции внезапно все перевернула и произвела крупный сдвиг в политике. Это свидетельствует о том, что Сталин не вынашивал с самого начала войны планов воспользоваться истощением сил воюющих сторон для собственной военной экспансии. Меры, принятые им начиная с мая месяца, были вызваны ощущением растущей германской угрозы. Срочная реорганизация, проведенная в армии во второй половине мая, явно стала результатом сенсационной победы вермахта, которая фактически означала крах западного фронта. Бурная деятельность началась сразу, как только были осознаны масштабы успехов немцев во Франции, и получила новый импульс после падения Парижа. В своих мемуарах Хрущев ярко описывает панику, охватившую Сталина, когда до Кремля дошли новости о взятии Парижа; Сталин, вспоминает он, «сыпал отборными русскими ругательствами и сказал, что теперь Гитлер непременно даст нам по мозгам»{615}.

Часто упускают из виду, в какой степени испортились советско-германские отношения со времени Компьеньского мира. Весьма спорным является утверждение, будто внешнее примирение Сталина с успехами немцев показывает, что он «был ослеплен идеологическими предубеждениями» и не способен отличить большее зло от меньшего. Точно так же еще вопрос, рассматривал ли он аннексию Прибалтийских государств как «награду от Гитлера за лояльность»{616}. Более вероятным объяснением, как здраво подметил американский поверенный в делах в Москве, является следующее: советская политика «была в основном оборонительной и основывалась на страхе перед возможной агрессией Союзных или объединенных держав… и, может быть, на тревоге из-за перспектив, открывающихся для победоносной Германии»{617}.

Перед лицом практически невредимого вермахта русские всячески задабривали немцев и избегали любой провокации{618}. Молотовские поздравления Шуленбургу с «блестящим успехом германского вермахта», столь выпячиваемые в черчиллевской истории войны, отражают отчаянную попытку умаслить немцев и предотвратить какое-либо их движение на восток. Слова Молотова служат всего лишь вступлением к неубедительному оправданию аннексии Прибалтийских государств и «крайне настойчивому» требованию решения бессарабского вопроса{619}. В любом случае дипломатическая уступчивость шла рука об руку со спешным укреплением советской обороны{620}. Совершенно очевидно, 'что установление контроля над Прибалтийскими государствами 15 и 16 июня было связано с событиями во Франции. Антигерманские аспекты стремительной переброски войск на западный фронт, превращения за одну ночь гражданских учреждений в военные ведомства и перевода командования Балтийского флота на передовую военно-морскую базу в Таллине вряд ли могли быть скрыты и не остались незамеченными немцами.

Оккупация Прибалтийских государств удлинила границу с Германией и теоретически затруднила ее оборону. Тем не менее, она сняла проблему исчезновения буферной зоны, служившей раньше нуждам советской обороны. Она явно улучшила стратегическую позицию Советского Союза, предотвратив создание «Балтийского моста», который мог бы использоваться как плацдарм для атаки на Ленинград или Минск, как в самом деле случилось в гражданскую войну. Кроме того, несмотря на свои заявления, Сталин прилагал все усилия, чтобы создать как можно больше укрепленных районов и вдоль новой, и вдоль старой советских границ{621}.

Оккупация Прибалтийских стран, разумеется, подняла серьезные моральные вопросы. Пакт Молотова — Риббентропа не ставил целью советизацию, но она старательно и цинично использовалась как лучший метод подчинения оккупированных территорий своему контролю. Жестокие меры, столь характерные для Сталина, усугубляли несправедливость и имели далеко идущие последствия для отношений Москвы с этими странами. Однако, хотя оккупацию можно и должно осудить по моральным причинам, она была вызвана угрозой, нависшей над Советским Союзом{622}.

Когда стали вырисовываться перспективы войны, советское руководство, обязавшееся держаться в стороне, было серьезно озабочено протеканием ее начальной фазы. Блестящее осуществление немцами тактики блицкрига на Западе и позднее на Балканах порождало возможность неожиданного нападения, которое лишило бы армию способности перехватить инициативу. Становилось вполне вероятным, что немцы смогут полностью завершить развертывание своих сил прежде, чем соответствующие меры будут приняты с советской стороны. Жуков и другие свидетельствуют о том, как после падения Франции Генеральный штаб бессонными ночами обдумывал оперативные планы, которые должны были согласовать «операцию в глубину» с требованиями обороны на предполагаемом поле сражения. К новым мобилизационным планам приступили всерьез 22 мая, когда немцы казались непобедимыми, и потому в них вряд ли можно усмотреть агрессивные намерения. Они круто меняли тенденцию на сокращение значительной части армии, существовавшую до тех пор. В тот же день спешно обратились к планам ускорения создания танков Т-34 для замены огромного парка устаревших танков, поскольку теперь полностью осознали, какой вклад в успешное проведение блицкрига вносили германские бронесилы. Такие планы, явно составлявшиеся на крайний случай, были модернизированы в начале июля{623}.

Ни в одной из реформ невозможно обнаружить революционную практику или хотя бы революционный жаргон. Ворошилов, показавший свою неспособность командовать крупными формированиями, был замещен на посту наркома обороны во вторую неделю мая Тимошенко, возведенным в ранг маршала Советского Союза. Продолжалось восстановление в армии старых званий времен царизма и освобождение из лагерей около 4 000 офицеров, арестованных в ходе чисток, которые заняли теперь командные посты. Одним из освобожденных был полковник, затем генерал К.К.Рокоссовский, назначенный командовать вновь сформированными механизированными корпусами. Среди 1 000 офицеров, повышенных в звании в июне, были К.А.Мерецков и Г.К.Жуков, ставшие генералами армии и находившиеся на пути к последующему назначению на должность начальника Генерального штаба. Звание генерал-лейтенанта получили Конев, Ватутин, Еременко, Соколовский, Чуйков и Голиков, которым предстояло завоевать громкое имя впоследствии, во время войны. Верховное командование флота, понесшее тяжелые потери в результате репрессий, было восстановлено таким же образом с назначением Главнокомандующего военно-морскими силами Н.Г.Кузнецова и новых адмиралов — Л.М.Галлера и И.С.Исакова. Ни один из них не имел еще достаточного опыта для исполнения своих новых обязанностей к моменту начала войны.

Столь же большое значение имело введение нового дисциплинарного устава. Строго традиционный подход сменил коммунистический кодекс, предполагавший эгалитаризм и обязательную идеологическую мотивированность. В самом деле, в заключительной речи Тимошенко на Военном совете в декабре 1941 г. главное внимание обращается на необходимость внедрить дисциплину и повысить моральный дух вооруженных сил как непременное условие успеха в так называемой «современной войне»{624}. Вдобавок восстанавливались все «буржуазные» правила и церемонии, как, например, отдание чести. Все эти перемены нашли отражение в «Дисциплинарном уставе» от августа 1940 г. Затем последовало уничтожение двойного командования, лишившее политического комиссара власти и контроля над командиром военным{625}.

Вместо сохранения большого западного театра военных действий, который мог послужить плацдармом, если русским нужно будет нанести удар по скоплению сил немцев, были созданы четыре новых группы войск, тогда как западная разделена на пять соответственно Ленинградскому, Прибалтийскому, Особому Западному, Особому Киевскому и Одесскому военным округам. Каждый из них мог трансформироваться в передовой штаб, выполняющий задачу обороны данной зоны.

Единственный план обороны до начала Второй мировой войны был составлен маршалом В.М.Шапошниковым, начальником Генерального штаба, в 1938 г. и предполагал угрозу на двух фронтах: главную со стороны Германии, Италии, Финляндии и Прибалтийских стран в западном секторе и второстепенную японскую на востоке. Угроза на западном фронте могла осуществиться в двух вариантах: либо посредством германского удара севернее припятских болот, вдоль линии Минск — Смоленск в направлении на Москву, либо в продвижении на юг, если во главу угла будут поставлены экономические соображения{626}. Страна действительно медленно, но верно шла к военному положению, но ярко выраженного оборонительного характера. В июле вновь сформированный Главный военный совет наконец привел планы 1938 г. в соответствие с ситуацией, возникшей после падения Франции{627}. Генерал А.М.Василевский рассмотрел 19 августа шапошниковские инструкции, до сих пор предполагавшие довольно слабую потенциальную угрозу Советскому Союзу на западе и востоке. Новая директива принимала в расчет то обстоятельство, что последствия секретного протокола пакта Молотова — Риббентропа теперь могут выразиться во включении Италии, Венгрии, Румынии и Финляндии в германский лагерь и это вынудит Советский Союз к войне с коалицией, которая несомненно расширит географические рамки арены действий. Эта мысль явно возобладала. Политическая и стратегическая сумятица на Балканах постепенно сдвигала центр тяжести на фланги. Однако шапошниковская директива все еще предполагала, что главный удар будет нанесен в центральный сектор, севернее реки Сан, вдоль линий Вильнюс — Минск и Брест — Барановичи. Продвижение немцев к Киеву и Люблину казалось менее вероятным. Поэтому задачи советских вооруженных сил определялись в весьма общих чертах как «нанесение поражения германским силам, сосредотачивающимся в Восточной Пруссии и в районе Варшавы»{628}.