Читать онлайн «Империализм от Ленина до Путина». Страница 10

Сталин и партия, возглавлявшаяся им, были поставлены в определенные условия, когда, чтобы сделать шаг вперед в одном, приходилось идти на уступки в другом. В это положение СССР был поставлен предательством II Интернационала, просаботировавшего революцию в Европе, прежде всего в Германии[22]. Конечно, это объясняет действия коммунистов в то время, но не оправдывает всякий шаг их политики.

Существует соблазн представить противоречие между историческим «троцкизмом» и историческим «сталинизмом» как противоречие между «марксистской схемой» и «реальным движением». Мнение о том, что «идеальная» схема всегда противостоит «прозаической» реальности, конечно, имеет мало общего с наукой. Но в условиях «социализма в одной стране» во многом именно так и происходит. И разрыв между беспомощной «схемой» (троцкизм) и самоограничивающейся, самотермидоризирующейся, но живой практикой (сталинизм) – это трагедия. Троцкизм всегда прав, когда с бухгалтерской точностью подсчитывает все отступления от марксистской программы, совершенные в СССР, когда подмечает все зигзаги «сталинистской» политики. Но когда дело доходит до реальной революционной борьбы – троцкизм показывает свою полную беспомощность.

Разрыв сталинизма и троцкизма – это также разрыв между движением и его самокритикой. В рамках этого разрыва и движение становится догматичным, и самокритика часто превращается в голый скептицизм. Именно поэтому троцкистские движения нигде и никогда не добились практического успеха в революционной борьбе. Именно поэтому троцкизм всегда критиковал практически любую политику Сталина внутри страны или вне ее. Троцкизм стал именно абстрактной, изолированной самокритикой коммунистического движения, выдавленной из него сталинской дисциплиной. Но и коммунистическое движение, лишившись своей самокритики, своего отрицания зачахло, окостенело и сползло в то же болото, куда раньше сполз II Интернационал. Неудивительно, что живая марксистская мысль, представленная в ХХ веке такими мыслителями, как Георг Лукач, Михаил Лифшиц, Эвальд Ильенков, не находила себе места ни в троцкизме, ни в «сталинизме» в качестве теоретической основы политики, а была загнана в академическое гетто.

Противоречия троцкизма и сталинизма – это даже не противоречие между «рабочей демократией» и «бюрократической реакцией», ведь даже самые догматичные из троцкистов не могут не признать революционного характера сталинской коллективизации на селе, победы над мелкой буржуазией. В то же время, это и не противоречие между «верным ленинцем» Сталиным и «отступником» Троцким, потому что даже самый убежденный сталинист не может не признать, что именно Сталин отступил от программы, намеченной в «Государстве и революции» Ленина.

Действительная разница между Сталиным и Троцким заключается не в том, строить или не строить социализм в одной стране (этот вопрос лишен смысла хотя бы потому, что социализм/коммунизм – «не идеал, к которому нужно стремиться, под коммунизмом мы понимаем действительное движение, уничтожающее теперешнее состояние» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 3, с. 34), а в том, какими путями, по их мнению, должно было происходить это движение в конкретных условиях победы пролетариата в СССР и поражения в Европе.

В огромной степени разделительной линией служил вопрос об отношении к крестьянству, который стоял очень остро весь период нэповского компромисса. При этом позиция Сталина по этому вопросу развивалась: сначала он стоял фактически на одной позиции с Бухариным, а потом сделал резкий левый поворот, по сравнению с которым, по словам Исаака Дойчера, даже позиция Троцкого выглядела реформистской.

Теоретические мотивы Троцкого почти безупречны: трудно представить себе развитие социализма без прогресса в деле мировой революции. Однако, 30-е годы дают обратную картину – стремительные социальные преобразования в СССР и коричневеющая, несущаяся к мировой войне Европа.

Не последнюю роль в этом сыграл мировой кризис, известный как Великая депрессия.

1932 год стал кризисным годом левой политики Сталина: в этот год историки фиксируют резкий всплеск антисталинских выступлений в партии, самым крупным из которых была «Рютинская платформа», автор которой был до этого лоялен. Появляются серьезные колебания у многих членов Политбюро, большинству которых Сталин, как явствует из опубликованной переписки с Молотовым, не доверяет. Наконец, в этом году Сталин не выступил ни на одном публичном мероприятии, в том числе на XVII партконференции, а на последовавшем Пленуме ЦК ограничился лишь репликами с места.

После уничтожения частного хозяйства на селе, острие борьбы вновь вернулось в город. Условно можно назвать его противоречием между «бюрократией» и пролетариатом. В бюрократию здесь следует включить не только управляющий слой – государственную и партийную бюрократию, – но и высокооплачиваемых лиц умственного труда, прежде всего хозяйственную бюрократию. Этот слой позже получил название «партийно-хозяйственной номенклатуры».

Период 30-х годов обычно описывается через две штампованные схемы. Первая: бюрократия под руководством Сталина уничтожала одно за другим завоевания революции. Вторая: советский народ под руководством Сталина строил социализм «от победы к победе». Ясно, что ничего общего с реальностью не имеет ни та ни другая схема.

Сторонники первой схемы до сих пор тщетно пытаются вывести все мероприятия, проводившиеся в СССР из «интересов бюрократии». Бюрократия превращается в волшебную отмычку, при помощи которой можно раскрыть все тайны советской политики и экономики. Достаточно сказать пару фраз о бюрократии, и все становится ясно.

Бюрократия превращается в самого Господа Бога, пути которого, как известно, «неисповедимы». Так же неисповедимы и «интересы бюрократии». По крайней мере, невозможно сказать, почему в 30-е годы эти интересы были именно таковыми, а не другими.

Почему бюрократия поддерживала линию Сталина? Гораздо логичнее с точки зрения действительных интересов бюрократии было бы превратиться в частных собственников или высокооплачиваемых капиталистических менеджеров, поддержав Бухарина. Или, на худой конец, тихо саботировать «призовую скачку индустрии» и прочий «авантюризм», и пожинать плоды тихого и размеренного бюрократического благополучия. Собственно, эти два способа поведения и были избраны советской бюрократией, когда она была предоставлена самой себе – в эпоху Брежнева и Горбачева.

В 30-е годы мы видим прямо противоположное. Вековой уклад, составлявший основу господства старой русской бюрократии, взрывается головокружительными атаками, а затем и вовсе запускается мясорубка большого террора, в котором значительная часть бюрократии гибнет физически.

«В первый свой период советский режим имел, несомненно, гораздо более уравнительный и менее бюрократический характер, чем ныне, – пишет Троцкий. – Но это была уравнительность всеобщей нищеты. Ресурсы страны были так скудны, что не открывали возможности для выделения из массы населения сколько-нибудь широких привилегированных слоев. В то же время «уравнительный» характер заработной платы, убивая личную заинтересованность, превратился в тормоз развития производительных сил»[23].

Ускоренная индустриализация заставила такой привилегированный слой выделить: это управленческий (в том числе не только хозяйственное, но и политическое управление, которое было слабо разделено), технический и научный персонал. Или «сталинская бюрократия», если пользоваться привычным уже термином. Эту бюрократию приходилось растить не менее ускоренными темпами, чем проводилась сама индустриализация, а для этого приходилось ее подкупать высокими зарплатами, лучшим жильем и т. п. Это было несомненным отступлением от принципов социализма, но никак по-другому в изолированной стране строить этот самый социализм было просто невозможно.

Не нужно переоценивать эти привилегии. Социолог Л. Гордон пишет: «Соотношения, при которых практически все инженеры и ученые получали заметно больше рабочих, а последние – больше колхозников, когда на оборонных заводах и у командного состава армии оклады были выше, чем на гражданских предприятиях или в учреждениях культуры и обслуживания, – эти соотношения воспринимались как само собой разумеющиеся. Что же касается наиболее произвольных различий в сфере распределения, имевших характер привилегий, они распространялись в те годы на очень узкий круг работников и находились по существу вне поля зрения народных масс»[24].