Читать онлайн «Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет». Страница 3

Не хочу долго останавливаться на аналогии между взглядом на пейзаж и взглядом на прошлое, тем более что мне хотелось бы вернуться к тому, о чем я уже говорил. Мы еще увидим, насколько велики, в силу причин главным образом политического и идеологического характера, были различия в позициях людей, изучавших историю Великой французской революции в течение двухсот лет, прошедших с 1789 года. И все же по двум пунктам разногласий между всеми этими людьми не существует.

Первый — это сам пейзаж, на который они смотрят. Какие бы теории ни выдвигались относительно истоков революции, все согласны в том, что старая монархия находилась в кризисном состоянии, что и привело к созыву в 1788 году Генеральных штатов — собрания представителей трех сословий: духовенства, дворянства и так называемого третьего сословия, — которые до этого в последний раз собирались в 1614 году. В определении важнейших политических событий эпохи революции, с самого начала и до сегодняшнего дня, тоже нет никаких расхождений. Это — преобразование Генеральных штатов, или, вернее, собрания депутатов третьего сословия, в Национальное собрание; события, покончившие со старым режимом: 14 июля — взятие Бастилии, 4 августа — отказ дворянства от своих феодальных прав, принятие «Декларации прав человека и гражданина», преобразование Национального собрания в Учредительное собрание, которое в период с 1789 по 1791 год \23\ произвело коренную перестройку административно-организационной структуры страны, введя, в частности, метрическую систему, распространившуюся затем по всему миру, и составило первую из 20 конституций современной Франции, установившую либерально-конституционную монархию. Не существует также разногласий по поводу того, что после 1791 года революция приняла значительно более радикальный характер. В 1792 году это привело к войне между революционной Францией и изменявшейся по своему составу коалицией контрреволюционных иностранных держав, к восстаниям местных контрреволюционеров, причем война продолжалась почти беспрерывно до 1815 года. Это также привело ко второй революции в августе 1792 года, уничтожившей монархию, установившей республику и с небольшой задержкой возвестившей о наступлении новой, подлинно революционной эры в истории человечества введением нового летоисчисления. Оно начиналось с I года и уничтожало древнее разделение на недели, сохраняя деление года на месяцы. Месяцам, правда, были присвоены новые названия, при одном упоминании которых у студентов начинает болеть голова, хотя, с другой стороны, они обогатили наши знания в области мнемоники. (Новая эра и новое летоисчисление просуществовали всего 12 лет.)

Еще большее единодушие достигнуто в признании периода радикальной революции (1792—1794 гг.) и особенно периода якобинской диктатуры, известного также как время террора (1793—1794 гг. ), а также 9 Термидора, положившего конец террору и приведшего к аресту и казни Робеспьера, хотя именно об этих событиях велись и ведутся наиболее ожесточенные споры как о важнейших вехах Великой французской революции. Режим умеренного либерализма, стоявший у власти в течение последующих пяти лет, не имел ни необходимой политической поддержки, ни способности восстановить стабильность. На смену ему в 1799 году в результате переворота, произведенного в знаменитый день 18 Брюмера бывшим радикалом, молодым и удачливым генералом Наполеоном Бонапартом, пришла откровенная, что также общепризнано, военная диктатура, первая из многих в новой истории. Большинство современных историков считают, что на этом и закончилась \24\ революция, хотя, как мы увидим, в первой половине XIX века режим Наполеона — во всяком случае, до того, как в 1804 году он провозгласил себя императором, — обычно рассматривался как институциональное закрепление нового революционного общества. Можно напомнить, что Бехтовен снял посвящение своей «Героической симфонии» Наполеону только после того, как тот перестал быть главой республики. Не возникает споров и по поводу основной последовательности событий, их характера и периодизации. Каковы бы ни были наши расхождения в отношении к революции или ее основным вехам, но, если мы рассматриваем одни и те же вехи на ее историческом ландшафте, мы говорим об одном и том же. (А такое в истории встречается не всегда.) Стоит упомянуть 9 Термидора — и любой, кто хоть что-нибудь знает о французской революции, поймет, о чем идет речь: о падении и казни Робеспьера, завершении наиболее радикальной стадии революции.

Второй пункт, по которому, во всяком случае до последнего времени, не существовало разногласий, в некоторых отношениях более важен. Речь идет о том, что революция имела глубочайшее, небывалое влияние на историю всего мира, что бы мы конкретно ни понимали под этим влиянием. Согласно цитате из сочинения английского историка конца XIX — начала XX столетия Холланда Роуза, это была «цепь самых страшных и важных для всей истории событий... возвестивших о наступлении XIX века, ибо этот великий переворот оказал глубокое влияние на политическую и, еще более глубокое, на общественную жизнь Европейского континента»[6].

По мнению немецкого либерального историка Карла фон Роттека, высказанному в 1848 году, «в мировой истории не было более важного события, чем Великая французская революция, более того, не было события, сопоставимого с ней по своему значению»[7].

Другие историки были не столь категоричны. Они лишь считали, что это было наиболее значительное событие со времен падения Римской империи в V веке н. э. Кое-кто из слишком активных защитников христианства или слишком прогермански настроенных немцев был склонен считать, что крестовые походы или Реформация в Германии были событиями не менее важными, \25\ однако Роттек счел возникновение ислама, реформы средневекового папства и крестовые походы недостойными сравнения с революцией. Единственное, что, по его мнению, столь же сильно повлияло на ход истории, — это установление христианства и изобретение письма и печатания, хотя воздействие их проявлялось постепенно. Лишь французская революция «резко и с необоримой силой потрясла континент, породивший ее. Ее отголоски достигли и других континентов. С момента своего зарождения она стала фактически единственным достойным внимания явлением на арене мировой истории»[8].

Поэтому давайте примем за аксиому, что в XIX веке французская революция рассматривалась, по крайней мере в образованных слоях общества, как явление чрезвычайно важное, как событие или ряд событий беспрецедентных по размерам, масштабу и воздействию. Объясняется это не только огромными по своей значимости историческими последствиями, которые современникам представлялись очевидными, но также и удивительно ярким и захватывающим характером того, что происходило во Франции и благодаря ей в Европе и даже за ее пределами в годы после 1789-го. Революция эта, по мнению Томаса Карлейля, который первым в 30-х годах прошлого века страстно и красочно описал ее историю, была в определенном смысле не только европейской революцией — в ней он видел предшественницу чартизма, — но и великой поэмой XIX века[9], живым воплощением мифов и эпических произведений Древней Греции, которые были созданы не Софоклом или Гомером, а самой жизнью. Это была история террора: ведь период якобинской диктатуры (1793—1794 гг. ) до сих пор известен как время террора, хотя, по нынешним меркам, погибло не так уж много людей — приблизительно несколько десятков тысяч. В Англии, например, благодаря Карлейлю и Диккенсу, который под влиянием Карлейля написал «Повесть о двух городах», и таким популярным литературным эпигонам, как баронесса Оркзи, написавшая «Красный цветок», рисовалась примерно такая картина революции: непрерывно работают гильотины, а рядом бесстрастно вяжут, глядя, как катятся головы контрреволюционеров, женщины-санкюлотки. Многие до сих пор \26\ видят французскую революцию именно так, о чем свидетельствует огромная популярность вышедшей в 1989 году на английском языке книги «Граждане» английского историка-эмигранта Симона Шама. Это была эпоха героизма и великих свершений, солдат в поношенных униформах, под предводительством двадцатилетних генералов завоевавших Европу и ввергших континент в войну, которая с небольшими перерывами продолжалась на суше и на море почти четверть века. Она породила таких эпических героев и негодяев, как Робеспьер, Сен-Жюст, Дантон, Наполеон; интеллектуалам она дала прозу изумительной лаконичной ясности и силы. Короче говоря, что бы ни представляла собой революция, это был грандиозный спектакль.

Однако наибольшее воздействие на изучавших историю революции в XIX и тем более в XX столетии она оказала не в сфере литературы, а в сфере политики или, в более широком плане, идеологии. В настоящей книге я касаюсь трех аспектов ретроспективного анализа. Во-первых, я рассматриваю французскую революцию как буржуазную, на самом деле в некотором смысле как прототип буржуазных революций. Затем я рассматриваю ее как модель для последующих революций, в первую очередь революций социальных, для тех, кто стремился эти революции совершить. И наконец, я рассматриваю различные политические позиции в отношении революции и их влияние на тех, кто писал и пишет ее историю.