Читать онлайн «Прогнозы постбольшевистского устройства России в эмигрантской историографии (20–30-е гг. XX в.)». Страница 13

Степун настаивал на строгом разграничении понятий коммунизма и большевизма. Маркса Степун считал одним из самых многосторонних и культурных людей своего времени, блестящим знатоком философии, истории и политической экономии; Маркс не был «элементарным цивилизатором и грубым материалистом», не отрицал роли сознания и воли в истории, учитывал значение верований, убеждений, иллюзий и был чужд культурному упрощенчеству и цивилизаторскому варварству[73]. Философско-социологическую систему Маркса по своим истокам и сущности Степун признавал классическим выражением духа буржуазной цивилизации и буржуазной культуры, проявлением «большой зоркости» в анализе капиталистического общества.

Вместе с тем в марксизме как в типично буржуазной системе понимания мира Степун видел и враждебность буржуазной цивилизации, усматривал в ней неразрешимые противоречия. С одной стороны, Маркс утверждал, что социализм был обусловлен законами исторического развития, с другой – считал необходимым, чтобы пролетариат боролся за его осуществление. «Величайшую беду» Маркса Степун связывал с изгнанием (или с недооценкой) из его системы начал духа и традиций, что противоречило его собственным жизненным установкам как морально-традиционного и нравственного человека. Ошибку Маркса и диалектического материализма в целом Степун усматривал не в отрицании значения личности в истории, а в утверждении, что личность находится в прямой зависимости от законов экономики, которые определяют социальные, политические и духовные процессы жизни.

Несмотря на несогласия и признаваемые противоречия в теории Маркса, Степун считал, что духовный облик основателя научного социализма «не вяжется» с большевистским миром. Карл Маркс, писал он, «в большевистской революции… никакой мало-мальски существенной роли не играл… Да и как могла вспыхнуть марксизмом взвихрившаяся Россия, когда в России не было пролетариата?» Ленин, по мысли Степуна, упростил и обрусил марксизм; в народе распространялось мнение о том, что «у большевиков есть свой святой Карла по прозвищу Маркса»[74].

Степун был убежден, что необходимо тщательное исследование природы большевизма, без которого борьба с ним невозможна. Русский вариант коммунистической идеологии он называл ленинизмом, в котором осуществлялось сращение просвещенчески-рационалистической идеологии Маркса с «темной маятой русской народной души». В «разнуздании национальной стихии» он признавал виновными большевиков, а ответственными за их деяния – всех. В неспособности большевиков признавать свою вину, согласно религиозным взглядам, видел нравственную ущербность.

Большевизм для Степуна явление «не случайное, не наносное, не искусственно вздутое, а почвенное и первичное». Ссылаясь на Достоевского, Степун призывал к необходимости углубленного религиозного подхода к большевизму. Такой подход, писал он, требует прежде всего понимания связи, которая существует между «мистической бесформенностью русского пейзажа, варварством мужицкого хозяйства, идейностью и бездельностью русской интеллигенции, религиозностью и антинаучностью русской философии, с одной, и изуверским науковерием и сектантским фанатизмом коммунизма, с другой стороны»[75]. Большевистский дух, писал Степун, определил строй, который он называл сатанократией. «В кривом зеркале большевистского синтеза», по мысли Степуна, своеобразно переплелись и были искажены все главные течения общественно-политической России. К ним относились народническая традиция социалистического мессианизма, «бакунинско-бланкистская направленность бунта», идеи научного социализма.

Народническая мысль о спасении человечества общественным социализмом была заменена «чисто пролетарским учением», бунтарская идея превратилась в «алгебру разрушения», став своеобразной формой творчества. Теория марксистского экономического учения утратила ценность и превратилась в «панполитизм». В итоге все «искания социальной правды» кончились не политическим освобождением России, а ее «закрепощением церковно-приходским марксизмом Ленина и комсомольской муштрой».

Большевизм Степун признавал максимальным отпадением от всех христианских основ. В Советской России он видел борьбу между Богом и дьяволом: «В стане дьявола борется большевистский коммунизм, а в Божьем стане – вся страдающая Россия». «…Из всех зол, причиненных России большевизмом, – писал Степун, – самое тяжелое – растление ее нравственной субстанции, внедрение в ее поры тлетворного духа цинизма и оборотничества». Так, например, в провозглашении НЭПа Степун увидел «исступление и юродство лукавого упростительства» как стилистическую черту ленинизма. Кто мог бы додуматься, размышлял Степун, что старая экономическая политика есть политика новая, что контрреволюционное устремление есть одновременно сверхреволюционное наступление революции? В этой политической акции, по его мнению, четко выявилось «колесо лицемерного оборотничества»[76].

Во всех сферах жизни Советской России Степун видел «печальный след» большевиков: в хозяйственной области – «кормежку впроголодь», в области культуры – «уродство ее духовного облика, возвращение творчества в первобытное состояние». Характерными чертами официозной советской мысли он считал прямолинейность, плоскодонность, рационалистическую псевдонаучность, «идейно покашливающую пролеткультщину». По мере развития и утверждения большевизма Степун фиксировал усиление нравственной порчи русского и советского человека, смешение смысла слов товарищества и заговорщичества. Неверие в божественное происхождение человека, в существование души было равносильно, по мнению Степуна, отрицанию человеческой личности.

Изучение большевизма сопровождалось у Степуна сравнением с политической, социальной и идеологической обстановкой в странах Европы, а также с Германией, где господствовал национал-социализм. В первом случае он отмечал пагубность отсутствия религиозного миросозерцания, а признание человека при отрицании Бога называл «бескрылым антропологизмом» и духовным самодовольством. Национал-социализм, хотя и номинально признает Бога, свободу, Родину, человека, – но, по убеждению Степуна, их предает.

«Большевизм ужасен, преступен, богопротивен, – писал он, – но в ужасной варварской форме большевистского коммунизма звучит все же центральная тема эпохи: социальное устроение на земле». В суждениях Степуна содержались и опасения за его распространение в мире: «В большевизме есть всемирность и поэтому острый соблазн для народов всех материков»[77].

Неприятие и критика большевиков не исключали вместе с тем и признания Степуном ряда достижений и успехов советской власти, особенно в области технического прогресса. «За 13 лет своего властвования, – пишет Степун, – большевики из печального недоразумения русской жизни выросли в грозную мировую силу»[78]. За внешними провалами и успехами большевизма Степун как религиозный мыслитель главным признавал внутреннее преодоление большевизма: «Ведь будущность России творится сейчас не в тех душах, которые услышали всего только взрыв всех конечных смыслов, но тех, что услышавши смысл этого взрыва, узнали в нем голос Вечности». Существенной для Степуна являлась вера в праведность этого единственного пути и признание, что подобные люди существуют.

Борьба с большевизмом, вернее, борьба за Россию, приобретала для эмигрантов важное значение. Но эмиграция была неоднородной, ее мучили политические разноречия, а соответственно, избирались и разные способы борьбы с большевизмом. Уже к середине 20-х гг. стало очевидным, что надежды на монархическую реставрацию потерпели крах. Белое дело, по словам самих эмигрантов, навсегда кануло в лету. Все очевиднее обнаруживалась несостоятельность либерального лагеря, который разъедали противоречия. Сторонники социалистической ориентации также не представляли собой единства. Намечалась тенденция сближения с либерализмом, с западными социалистическими теориями, с религиозной мыслью и т. д. Пореволюционные течения (евразийство, сменовеховство, младороссы), различные по своим истокам и психологии, с их известным преклонением перед советской властью и прогнозами построения будущей России с сохранением большевистских основ либо возвращением к монархизму, также не стимулировали жизнеспособность эмиграции и не могли быть базой, объединяющей ее.

Степун писал о «культурной значительности и политической немощи» русской эмиграции. Высокий культурный и духовный уровень эмиграции, оставивший глубокий след в европейских странах ее проживания, по мнению Степуна, контрастировал с ее «неуспехом» в «сфере… общественно-политической борьбы за Россию». «Все попытки вооруженной борьбы с большевиками обанкротились. Все мечты по созданию общеэмигрантского представительства подъяремной России в Европе – разлетелись. Влияние научных работ эмиграции по изучению Советской России минимально»[79]. Самым прискорбным в этом Степун считал то, что старое поколение эмигрантов не сумело передать детям «своего антибольшевистского пафоса».