Читать онлайн «Хватит убивать кошек!». Страница 31

Идея прогресса организовывала события прошлого не только во времени, но и в пространстве. Известно, что вскоре после формирования в конце XVIII в. современных понятий всеобщей истории, культуры и цивилизации два последних слова стали употребляться во множественном числе. Культуры и цивилизации в XIX в. рассматривались прежде всего как варианты единой человеческой культуры и цивилизации. Предполагалось, что неевропейские культуры со временем вольются в единую цивилизацию — естественно, западную. Именно идея единого вектора развития, основанная на идее единой природы человека и универсального разума, позволяла соотнести между собой бесконечно разнообразные локальные истории как части единой истории цивилизации.

Сегодня, и в особенности в самые последние годы, после заката коммунизма и распада биполярного мира, в результате порожденных глобализацией конфликтов разнообразие мира и несоизмеримость культур выступили на первый план. Чуждость хронологически удаленного от нас прошлого находит аналог в чуждости отдаленных в пространстве цивилизаций, которые мы тщетно пытаемся понять в свойственных нам категориях. Кризис проекта Просвещения актуализировал восходящую к романтизму и историзму идею несопоставимости отдельных культур, причем упадок веры в разум (будь то человеческий или божественный, к которому так или иначе причастны все люди и народы) сделал конфликт их взаимонепонимания безысходным[213]. Культуры, за которыми, при всем их разнообразии, не стоит (в отличие от того, как это представлялось романтикам) общая для всех Культура (или божественный разум), делают критику Просвещения предприятием, обрекающим на исчезновение самую идею человечества. Но со смертью человечества обречены на утрату идентичности и его «подразделения», будь то народы или государства. Ведь если распадается идея высшей общности, то такой же неизбежно будет судьба общностей низшего порядка, поскольку номиналистическое разложение общностей нельзя остановить по произволу[214]. Понятия конкретных народов и государств вслед за абстрактными категориями социально-политического мышления обречены исчезнуть под обломками проекта Просвещения.

Среди коллективных сущностей, которые коммунизм увлек за собой в небытие, оказались и социальные классы. Безусловно, идея классов и классовой борьбы гораздо более отвечала социально-психологическому складу XIX в., нежели современному опыту. В нашем сравнительно более благополучном обществе частичные оппозиции, складывающиеся вокруг локальных конфликтов, подменили собой идею глобальной перестройки социального целого.

Механизм историографического развития, приведший к сегодняшнему кризису истории, был запущен в 1960–1970-е гг. критикой марксистской социальной истории, в которой классы играли центральную роль. Нередко идею классов и классовой борьбы связывают исключительно с марксизмом. При этом подразумевается, что отказ от теории классов означает отказ от марксизма, т. е. от одной из интерпретаций истории, но никак не от самой истории. Это слишком оптимистическое объяснение. Многие идеи, которые мы связываем с марксизмом, получили в нем наиболее полное развитие, не будучи специфически марксистскими идеями. Они связаны со стилем мысли, свойственным проекту Просвещения, порождением которого был и марксизм. Подобно последнему, они проникли в наше сознание гораздо глубже, чем мы обычно думаем, так что операция их удаления проходит небезболезненно, часто оставляя пустоту. Вместе с влиятельной интерпретацией объекта исследования рискует исчезнуть и сам объект — ведь он не является чем-то предсуществующим по отношению к интерпретации, в ходе которой он конструируется.

Современная концепция общества неразрывно связана с идеей макросоциальных групп, которые чаще всего назывались классами. С момента рождения понятия общества в XVII–XVIII вв. идея классов была одним из его семантических полюсов. Понимание глобальной истории как истории классов и классовой борьбы сложилось (прежде всего во Франции) лишь немногим позже, чем сама идея глобальной истории. Оно восходит к политическому дискурсу Французской революции и в достаточно оформившемся виде встречается у историков эпохи Июльской монархии. На протяжении XIX–XX вв., во многом под влиянием марксизма, эта теория была так или иначе интегрирована практически во все национальные историографии. Расцвет истории классов пришелся на 1950–1960-е гг. XX в. — период максимального влияния марксизма.

Современные национальные государства, как правило, возникали в ходе буржуазных революций, которые, естественно, приобрели статус «актов основания» этих государств. Революция оказывалась центральным событием национальной истории, в котором сходились идущие из прошлого и ведущие в будущее нити. Такая история естественно рассказывалась как история формирования «коллективных персонажей» (т. е., как правило, классов) и их борьбы. Классическим примером здесь служат, конечно, Франция и Россия, где Октябрьская революция, уже в момент совершения осмыслявшаяся по аналогии с Французской революцией, также рассматривалась как центральное событие национальной, более того, мировой истории, излагаемой как история революций[215]. Оба эти события взывали к осмыслению не только во Франции и в России, так что их интерпретации неизбежно оказывали влияние на мировую историографию в целом. Но едва ли не в каждой стране имелся аналогичный «миф происхождения». Американскую историю, например, структурировали сразу два «акта основания» — революция и гражданская война. В этих событиях так же, как во французской и русской революциях, сходились и из них расходились причинно-следственные цепочки. В определенной мере подобную роль играли «Великое восстание» и «Славная революция» в Англии и объединительные войны в Италии и в Германии. Даже если большинство историков в XIX в. рассматривали революции в контексте истории политических институтов, понимание их как социальных конфликтов уже тогда было достаточно распространенным, а в XX в. стало преобладающим.

История классов и классовой борьбы существовала в разных вариантах, зачастую полемически заостренных друг против друга. Социальная история, понятая как история «формирования и стратификации социальных групп», могла быть введением в историю классовой борьбы. В таком случае акцент делался на экономических факторах социальной стратификации, а социальные группы понимались как антагонистические классы, которые были обречены вести между собой борьбу. Но социальная история могла быть также социал-демократическим смягчением воспетой революционными марксистами истории классовой борьбы и даже попыткой интегрировать опасную тему классов в либеральную и консервативную историографию. В таких случаях акцент делался на множественности факторов социальной стратификации и на несводимости многообразия социальных конфликтов к борьбе классов.

В логическом пределе подобные размышления вели к отказу от макросоциальной истории. Именно таким был путь школы «Анналов», в 1950–1960-е гг. усвоившей многие элементы классового подхода, а затем попытавшейся освободиться от них. Попытки рассказать историю XVIII–XIX вв. (и прежде всего историю Франции) как историю экономических и культурных процессов, в которых революции занимают подчиненное место[216], дали в 1970–1980-е гг. интересные результаты, но они означали переход от социальной истории к истории социокультурной, с чего, как уже подчеркивалось, началось «измельчение истории». Сегодня, когда классы оказались изгнаны из истории, на освободившееся место не пришло никаких альтернативных персонажей. Историю классов сменила микроистория, в которой классы подверглись номиналистическому разложению. Вместе с ними исчезла — в существенной части — «материя истории».

Кризис истории непонятен вне контекста кризиса национального государства. Глобальная в своей интенции история в реальном исполнении обычно оказывалась именно национальной историей. Она либо подменялась этой последней, либо складывалась из нескольких параллельных национальных историй. При этом национальная история и история классовой борьбы были тесно взаимосвязаны: ведь борьба за политическую власть как раз и происходила в рамках национального государства. Значительная часть исторических теорий и понятий более или менее эксплицитно предполагали именно этот исторический кадр. Так, идея равенства людей, фундаментальная для проекта Просвещения, предполагала национальное государство, поскольку реализовывалась в равенстве граждан перед лицом закона. Вне этих рамок бессмысленно и понятие гражданского общества. Тема установления равенства и гарантирующих его институтов была центральной темой большинства национальных историографий (прежде всего — французской, английской и американской). Культура также мыслилась в значительной степени как национальная, а культурная история — как история национальной культуры (характерно, что в рамках национального государства для решения проблемы культурной инаковости не было и нет интеллектуальных инструментов).