Читать онлайн «Древний Рим. События. Люди. Идеи.». Страница 15

Следует также пересмотреть довольно широко распространенную точку зрения, согласно которой господствующий класс в результате выступлений рабов, и главным образом самого восстания Спартака, консолидируется с целью более решительного подавления рабов и переходит к формам «военной диктатуры», т. е., говоря иными словами, восстание Спартака оказывается основной причиной перехода от республики к империи.

Подобная концепция представляется нам совершенно неприемлемой прежде всего потому, что она не может быть доказана без явных натяжек и насилия над историческими фактами. Кроме того, в этой концепции существует некое внутреннее противоречие. Восстание Спартака — как, впрочем, и другие социальные движения — не могло привести к консолидации рабовладельцев, если под этой консолидацией понимать установление политической формы Римской империи, по той простой причине, что самый «переход» от республики к империи связан не с консолидацией господствующего класса, а, напротив, — с его дальнейшей дифференциацией и с захватом политической власти новыми фракциями этого класса. Причем новые фракции были явно враждебны (во всяком случае, в период борьбы за власть!) старым группировкам. Все это не означает, что нельзя вообще говорить о консолидации господствующего класса.

Но об этом можно и следует говорить в несколько ином плане. В советской историографии уже отмечалось, что «труд надзора» за рабами из проблемы частной, фамильной все в большей и большей степени становится проблемой государственной, что рабы из подданных только своих хозяев постепенно превращаются (хотя этот процесс не доходит до своего логического конца) в подданных государства. Подобная тенденция прослеживается в ряде мероприятий, имеющих отношение к «рабскому вопросу», вплоть до соответствующей политики Цезаря и Августа.

Наконец, следует остановиться еще на одном существенном вопросе, без понимания которого оценка движения рабов, и в частности восстания под руководством Спартака, не может, на наш взгляд, считаться достаточно полной.

До сих пор речь шла главным образом о выяснении характера великого восстания рабов, его места в истории античного общества, в истории классовой борьбы того времени. Потому его и следовало рассматривать в определенных исторических рамках и обстановке, на фоне современных самому восстанию событий, не «приукрашивая», не модернизируя, не выводя его в этом смысле за пределы эпохи.

Подобное рассмотрение — акт совершенно необходимый, но вместе с тем совершенно недостаточный. Ибо в восстании рабов под руководством Спартака, помимо его «локально–исторического» смысла и значения, есть еще и нечто иное — нечто непреходящее, общечеловеческое и — да не испугает нас это слово — всемирно–историческое. Оно заключается, на наш взгляд, в том, что в этом великом движении угнетаемые и бесправные — пусть стихийно, пусть без «программы», пусть даже не против рабства как такового! — поднялись на борьбу за завоевание, за достижение самого простого и самого великого общечеловеческого идеала всех времен — за свободу. Вот в этом юном, наивном, стихийном, неистовом порыве к свободе — вечное и непреходящее значение восстания Спартака, секрет благодарной памяти о нем потомков вплоть до наших дней.

Поздним вечером 5 декабря 63 г. до н. э. консул Цицерон обратился к толпе, заполнившей форум и взволнованной слухами о только что раскрытом государственном заговоре, об аресте заговорщиков. Консул, известный своим пристрастием к риторическим и театральным эффектам, произнес одно лишь слово «vixerunt», что означает «они прожили» — обычный для римлян способ сообщения о чьей–либо смерти в смягченной, эвфемической форме. И действительно, несколько минут назад пять заговорщиков, пять римских граждан были по его приказанию удавлены рукой палача. А еще через 150 лет другой любитель театральных эффектов — Плутарх — описал последующие события этого вечера, и в частности триумфальное возвращение Цицерона домой, в следующих выражениях: «Было уже темно, когда он через форум двинулся домой. Граждане не провожали его в безмолвии и строгом порядке, но на всем пути приветствовали криками, рукоплесканиями, называя спасителем и новым основателем Рима. Улицы и переулки освещались огнями факелов, выставленных чуть ли не в каждой двери. На крышах домов стояли женщины со светильниками, чтобы почтить и увидеть консула, который с торжеством возвращался к себе в блистательном сопровождении самых знаменитых людей города. Едва ли не все это были воины, которые не раз со славою завершали дальние и трудные походы, справляли триумфы и далеко раздвинули рубежи Римской державы и на суше, и на море, а теперь они единодушно говорили о том, что многим тогдашним полководцам римский народ был обязан богатством, добычей и могуществом, но спасением своим и спокойствием — одному лишь Цицерону, избавившему его от такой великой и грозной опасности». Вскоре специальным решением народного собрания спасителю–консулу была вынесена благодарность и присвоено почетное наименование pater patriae, т. е. «отец отечества».

Торопливая и противозаконная казнь пяти видных участников заговора была предпоследним актом разыгравшейся драмы. Значительная часть сторонников Катилины покинула его лагерь, как только стала известна судьба Лентула, Цетега и других казненных. Исход движения был предрешен.

Кстати сказать, заговор Катилины может служить любопытной и даже поучительной иллюстрацией к вопросу о значении (и своеобразной судьбе) исторического факта. Казалось бы, немногие события древней истории так хорошо и так полно освещены в наших источниках, как этот заговор. Более того, не говоря уже о довольно многочисленных, но все же поздних сведениях и версиях, мы располагаем в данном случае — что можно считать исключительной удачей — подробными свидетельствами самих современников и даже участников событий. Один из таких современников — историк Саллюстий — посвятил заговору Катилины специальную монографию под таким именно названием. Другой современник — и не только современник, но одно из главных действующих лиц — консул (и знаменитый оратор) Цицерон, произнес четыре большие речи, в которых картина заговора обрисована с различными деталями и подробностями. Как известно, и исторический труд Саллюстия, и речи Цицерона сохранились до нашего времени. Чего же еще желать историку? Очевидно, ему следует лишь благодарить судьбу, что она создала столь редкую и столь благоприятную ситуацию дли изучения, анализа и оценки того события, которое вошло в историю, как «заговор (или движение) Катилины».

Однако на самом деле все не так просто и ясно. Скорее даже наоборот. Хотя в данном случае мы, как уже сказано, располагаем свидетельствами современников, эти современники были одновременно злейшими врагами главной фигуры движения, т. е. Катилины (кстати оказать, современники, о которых идет речь — Цицерон и Саллюстий, — столь же яро ненавидели друг друга). Поэтому не приходится ожидать от них не только более или менее объективной характеристики Катилины и его сподвижников, но в целом ряде случаев, когда речь идет о самом заговоре, фактическая сторона событий, а в еще большей степени оценка их значения, не заслуживают доверия. И так как враг, видимо, всегда имеет сказать больше и, как правило, убедительнее, чем любой доброжелатель, то все последующие авторы, касавшиеся в какой–то мере заговора Катилины (как, например, Плутарх, Аппиан, Дион Кассий), кладут те же густые, мрачные тени и на рассказ о движении в целом, и на портрет его вдохновителя. Очевидно преувеличены — во всяком случае, Цицероном — самые масштабы и «опасность» заговора. В ту богатую потрясениями эпоху заговор Катилины едва ли был более выдающимся, более «масштабным» явлением, чем восстание Лепида или движение Целия Руфа, которое иногда — и не без основания — сравнивают с событиями 63 г.

Таким образом, возникает своеобразная историческая аберрация, общая картина оказывается если не искаженной, то, во всяком случае, столь смутной и неясной, что новые, современные нашим дням исследователи почти с равным успехом и с равными по силе аргументами обосновывают диаметрально противоположные оценки движения. Так, в советской историографии существует точка зрения, согласно которой заговор Катилины — последнее движение радикальных элементов римской демократии (популяров), но вместе с тем не менее решительно доказывается и тот тезис, что Катилина стремился к «свержению республики и установлению режима диктатуры». Обе точки зрения имеют своих сторонников и по сей день. Какую же из них все–таки можно считать более подкрепленной материалом источников, а потому и более предпочтительной? Ограничивается ли решение проблемы только двумя вышеизложенными выводами? Очевидно, что ответ на подобные вопросы может и должен вытекать из какого–то собственного — и по мере сил, наиболее объективного — осмысления общей картины заговора.