Читать онлайн «Очерки по истории политических учреждений России». Страница 26

Из этого видно, что высшее сословие в России по своей внутренней организации было более демократично, чем в большинстве европейских стран. В противоположность английскому обычаю все члены знатной семьи считались одинаково знатными, все знатные семьи опять-таки были равными независимо от титула, которым они владели; единственное различие вносилось сравнительной важностью должностей, занимаемых членами той или иной семьи в военной или гражданской службе. Эта уравнительная тенденция находилась в явном противоречии с законом о майорате, который создал Петр в последние годы своего царствования, вероятно, для того, чтобы обеспечить слою, который он призвал к отправлению важных государственных функций, материальный достаток, необходимый для успешного выполнения своих обязанностей. Но демократический характер, отличавший русское дворянство, скоро сделал этот закон неприменимым. Родители делали все возможное, чтобы удержать старый порядок раздела наследства на равные доли. Для этого они при жизни продавали часть своих имений, чтобы оставить младшим сыновьям капитал, равный стоимости земель, наследуемых старшим сыном. Или, строго придерживаясь буквы закона, они оставляли все свое движимое имущество, сельскохозяйственный инвентарь, скот и зерно младшим детям, предоставляя законному наследнику исключительно землю. И в то время как некоторые фамилии, находившиеся в тесном общении с двором, были расположены последовать примеру высшей немецкой аристократии и не находили ничего неудобного в законе о майорате, большинство настаивало на его отмене. Оно ввело это требование в число условий, которые обязана была принять новая императрица Анна.

Краткий обзор, сделанный нами, дает нам возможность объяснить происхождение группировок и разногласий, существовавших в рядах высшего сословия в России в тот момент, когда впервые ставился вопрос о конституционных ограничениях самодержавия. Некогда могущественные боярские тенденции были воскрешены небольшой группой семей, которые во время последних царствований стояли во главе государственных дел и были проникнуты политическими идеалами Швеции. Другие члены дворянства, особенно служившие в гвардии, считали себя оскорбленными этими претензиями новейшей олигархии и хотели расширить базу будущих представительных учреждений. Но ни одна из партий не была расположена поддерживать чистый абсолютизм. Коварство тех, которые вместе с императрицей конспирировали в пользу абсолютизма, и заключалось в натравливании этих партий друг на друга. Мелкому дворянству льстили туманными обещаниями о том, что позже будут произведены реформы, которых оно добивалось, но под условием, что теперь оно поддержит императрицу в борьбе с претензиями высшего дворянства. О глубоких корнях этой политики можно судить по письмам лиц, которых их служебные обязанности удерживали вдали от Петербурга, но которые с крайним интересом следили за ходом событий, развертывавшихся в столице. Среди таких лиц мы находим Волынского, сделавшегося впоследствии главою национальной партии, боровшейся против немецких выходцев. Будучи тогда в Казани, он в письме к Салтыкову выражает взгляды мелкого дворянства на олигархические стремления членов тайного совета следующей фразой: «Сохрани нас Бог от того, чтобы иметь вместо одного самодержца десять могущественных фамилий; в таком случае мы, простые дворяне, можем быть уверены в своей гибели, ибо нам придется сгибаться и падать ниц еще больше, чем сейчас».

Мелкие дворяне, все того же мнения, дали себя провести нескольким интриганам, таким например как известный поэт Кантемир или как гвардейский офицер Черкасский, которые заставили их выразить свои чувства по поводу принудительного характера кондиций, подписанных императрицей. Когда гвардейские офицеры решились представить свой проект реформ и прочесть его в присутствии самой императрицы, произошел обмен обвинений. Член тайного совета Голицын спросил, от кого они получили право вмешиваться в дело верховного управления, на что Черкасский ответил: «От вас, от вас, заставивших ее величество говорить, что кондиции, подписанные ею, являются выражением наших всеобщих желаний». По просьбе Мекленбургской герцогини, сестры императрицы, участвовавшей в заговоре, Анна подписала петицию офицеров и разрешила им прийти во дворец в тот же день, чтобы сообщить ей результаты дальнейшего обсуждения дела. Этот план позволил занять дворец толпой солдат, надлежащим образом подготовленных, которые стали кричать, что не допустят, чтобы бунтовщики руководили ее величеством. «Скажите слово, и мы положим к вашим ногам их головы». Анна приказала им слушаться только Салтыкова, высшего офицера, тоже бывшего в заговоре. В тот же день члены тайного совета были приглашены на обед к столу ее величества; из столовой они принуждены были слышать шумные голоса дворян, обсуждавших требования, которые они должны были предоставить императрице, и выражавших свое расположение к ней предположениями разорвать в куски тех, которые не захотят признать ее самодержицей. Пред лицом враждебно настроенной толпы члены совета поняли бесполезность дальнейшего сопротивления. «Вы оскорбили меня!» — воскликнула императрица, обращаясь к старшему из Голицыных; он ничего не ответил. Тогда Анна приказала принести подписанные уже ею кондиции и разорвала их. Казнь двух членов семьи Долгоруких через несколько месяцев после этого, изгнание остальных и ссылка Голицыных в их отдаленнейшие именья положили конец этой преждевременной попытке построить высшую власть в России на базе представительных учреждений.

Трудно найти в истории XVIII в., можно сказать во всей новой истории, эпоху более позорную, более противоречащую чувствам личного и национального достоинства, чем та, которая началась в России с того момента, когда императрица Анна разорвала знаменитые кондиции, ограничивавшие самодержавную власть, которые несколько высших чиновников заставили было ее принять. В эту эпоху Россия якобы управлялась чем-то вроде триумвирата, во главе которого стоял министр иностранных дел, канцлер Остер-ман. На самом же деле вся империя должна была склониться перед волей простого авантюриста, иностранца, не знавшего ни страны, которою ему предстояло управлять, ни языка тех, которые должны были повиноваться его приказаниям. Единственной причиной, доставившей ему столь высокое положение, была симпатия, которую он внушил императрице за много лет до ее восшествия на престол, когда, чувствуя нужду в советах и указаниях для управления Курляндией, она искала и, как ей казалось, нашла все в лице одного немецкого юнкера по имени Бирон. Он получил кое-какое образование в Кенигсбергском университете, но не мог получить никакой ученой степени в силу своей безнравственности и засвидетельствованной склонности к нарушению общественной тишины и присвоению чужой собственности. Нет нужды упоминать, что фамилия этого авантюриста не имеет ничего общего с фамилией французских Биронов (Biron), ибо только благодаря чистейшей наглости Buhren осмелился назваться Biron после того, как императрица пожаловала ему орден св. Андрея, а Карл VI австрийский, по особой просьбе императрицы же, титул светлости. Глава же герцогской фамилии Biron во Франции вместо того, чтобы протестовать против этого, испытывал какое-то удовольствие, говоря своим окружающим, что похититель не мог найти в Европе лучшего имени. Таким образом, этот авантюрист перешел в историю с украденным именем, и самый позорный период русской истории до сих пор обозначается названием Бироновщина. По письму от 30 декабря 1738 года, хранящемуся еще в Дрезденских архивах, видно, что императрица, страдавшая подагрой и скорбутом, все заботилась об увеселениях Бирона. Что же касается управления, то оно было в руках фаворита, которому императрица пожаловала титул курляндского герцога. Бирон, правда, часто советовался с Остерманом, но, не доверяя ему, он следовал его советам только тогда, когда они одобрялись неким евреем Липманом. Таким образом, в конце концов, этого еврея можно было считать истинным повелителем России. Так возник авторитет иностранцев в империи и в то же время было положено основание той ненависти к немцам, которая еще жива в России, но которая представляет из себя нечто совсем иное, чем расовая ненависть.

Во всяком случае Бирон был не последним немецким авантюристом, на которого могли жаловаться русские и который осмеливался обращаться к ним на иностранном языке со словами: «Эй, вы, русские!» Еще в более близкую к нам эпоху в царствование идола националистов Николая I не кто иной, как кавказский герой Ермолов на вопрос императора: «Какой награды хочешь ты за свои заслуги?» ответил — «Государь, сделайте меня немцем». Русские не могли переносить заносчивости этих дворянчиков из балтийских провинций. Эти дворянчики, прямо или косвенно покровительствуемые немецкими принцессами русского двора, захватывали высшие места не только в армии и флоте, но и в гражданском управлении. Они также заседали и в русской Академии наук, где почти столько же говорили по-немецки, сколько по-русски. И такое положение дел сохранялось еще почти четверть века тому назад.