Читать онлайн «Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом». Страница 66

Некоторые сведения, почерпнутые, в основном, из эпистолярных источников, позволяют дополнить эту историю некоторыми подробностями. Поначалу издание сборника находилось в руках братьев Языковых. Во всяком случае, когда П.В. Киреевский в апреле 1839 года сообщает Н.М. Языкову о поступившем ему предложении поместить имевшиеся у него письма Петра Великого в сборнике Оболенского, Киреевского интересует лишь мнение адресата и его брата, Петра Михайловича: «…я не могу на это согласиться без вашего разрешения, потому что они назначались в будущий Синбирский сборник. Впрочем так как Синбирский сборник еще за горами… я был бы не против этого». Таким образом, в Валуеве трудно видеть единственного инициатора издания[824]. Да и вряд ли можно себе представить, чтобы семнадцатилетний юноша, каким он был в 1837 году, сразу возглавил и организовал такую сложную и масштабную работу, как подготовка сборника.

К Валуеву инициатива в издательских мероприятиях перешла приблизительно в начале 1840-х годов, и с тех пор судьба «Синбирского сборника» неразрывно связывается с его именем. Развернутая Валуевым, несмотря на все усиливавшуюся болезнь, бурная организаторская деятельность и его научный труд, посвященный истории местничества, определили лицо этого издания. Однако по мере того, как «Синбирский сборник» приближался к выходу в свет, состояние здоровья Валуева вызывало в его соратниках все большую тревогу. Попытка Хомякова сберечь молодого единомышленника, переложив исполнение хотя бы некоторых его начинаний на представителей славянофильского кружка, успеха не имела. Валуев скончался в 1845-м – в год выхода первого выпуска «Синбирского сборника», который стал, таким образом, и последним. Как видно из письма Хомякова А.М. Языкову, написанного не ранее 1849 года, судьба валуевских бумаг тревожила его. Впрочем, сам он, «зная себя слишком ленивым для дела издания и слишком беспорядочным для должности хранителя», слагал с себя всякую ответственность за осуществление замыслов своего умершего друга[825]. Другие славянофилы также устранились от этой работы. Одним словом, местный раздел «Синбирского сборника», ставший некогда отправным пунктом складывания самой идеи этого издания, так и не дошел до читателя.

Судьба «Курского сборника», который должен был выйти в начале 1860-х годов, во многом напоминает историю своего старшего собрата. Его инициатором стал проживавший в своем имении в Короченском уезде Курской губернии молодой князь Н.Н. Голицын. Из-за полученного в детстве увечья он был не способен к военной службе, которой традиционно посвящали себя его предки, и нашел утешение сначала в библиографических штудиях, а затем и в занятиях местной историей. В конце 1850-х годов он задумал издать «Курский сборник», в котором нашли бы свое всестороннее отражение прошлое и настоящее края. Помимо местных любителей старины, он рассчитывал привлечь к участию в сборнике известных столичных ученых – М.П. Погодина, А.Н. Афанасьева, Н.И. Костомарова, В.И. Даля и даже предпринял некоторые действия в этом направлении[826]. Но время показало нежизнеспособность этих планов, и идея «Курского сборника» к 1863 году трансформировалась во вполне обычный для того времени том сборника местного губернского статистического комитета, в котором Н.Н. Голицын исправлял должность секретаря. Его подборка актов Оскольского края, опубликованная на страницах сборника[827], стала, пожалуй, самым ценным в историческом отношении материалом, вошедшим в его состав, а само издание прошло незамеченным в литературе. В конечном счете, провинциальные исследователи прошлого из дворянской среды приходили к результатам, едва ли превосходившим по своей значимости плоды деятельности их собратьев по увлечению из других сословий. Более благоприятные интеллектуальные и материальные условия их работы сказывались, в первую очередь, на стадии составления планов. Однако недостаток энергии и организаторских способностей чаще всего не позволял им доводить задуманное до конца.

Знакомство с провинциальной историографией середины XIX века производит неоднозначное впечатление. На первый взгляд, историческое знание в эту эпоху обнаруживает себя уже не только в губернских, но и во многих уездных городах России. Публикации этой поры, посвященные местной истории, отличаются не виданным ранее разнообразием. В то же время эти успехи могут быть отнесены на счет концептуального и институционального роста науки русской истории, обеспеченного, главным образом, усилиями столичных ученых. Интерес к проблемам народности и «внутреннего быта», непрерывно питавший научные изыскания в 1830–1860-е годы, привел к историзации таких пластов провинциальной действительности, которые прежде представлялись частью повседневного порядка вещей, и открыл перед местными любителями старины неожиданные области исследования. Новизна вновь поставленных задач обусловила концептуальную нерешительность провинциальных исследователей, а крайняя неустойчивость исторических запросов губернского и особенно уездного сообществ предопределила маргинальный статус немногих ревнителей старины и ориентацию их на научные круги Москвы и Петербурга. И все же именно в середине XIX века в российской историографии укореняется мысль о невозможности решения многих проблем исторического знания без местных наблюдений, и многие провинциальные любители древностей начинают непосредственно участвовать в получении научных результатов, ценных также и в общероссийском контексте.

В название статьи вынесены слова Льва Троцкого, писавшего о феномене толстого журнала: «Журналы наши были лабораториями, в которых вырабатывались идейные течения… Журнал в своем многообразии и своем единстве был наиболее приспособленным орудием для идейного сцепления интеллигенции»[828]. Идеолог большевизма акцентировал внимание на роли журналов в идеологической идентификации современников. Однако влияние общественно-политических и отраслевых ежемесячников на формирование коммуникативного пространства русских интеллектуалов во второй половине XIX века было шире и многообразнее. Журналы, наряду с кружками и университетами, конструировали само сообщество русской интеллигенции, формировали его мифологию, создавали «места» и ландшафты памяти, предлагали поведенческие образцы, способствовали складыванию не только мировоззренческой, но и социокультурной, национальной, региональной идентичностей.

Абрам Рейтблат, размышляя о причинах «журнализации» русской литературы XIX века, выделил следующие факторы, обусловившие популярность «идейных» и отраслевых журналов:

1) постепенное повышение уровня образования россиян, заимствование у столичного дворянства культурных образцов провинциальными помещиками, чиновниками, разночинцами, в результате чего чтение стало необходимым элементом образа жизни более широких слоев населения;

2) журналы являлись инструментом солидаризации сторонников того или иного идеологического направления, способствуя в условиях политической неразвитости формированию общественного мнения и мировоззренческой самоидентификации современников;

3) в условиях дифференциации культуры появилась потребность в посреднике между интеллектуальной элитой, ориентированной на просвещение населения, и читателями-неофитами, стремящимися получить оперативную трактовку главных научных, литературных и политических событий, которую мог удовлетворить толстый журнал, осуществлявший связь между столицей и провинцией;

4) в связи со сравнительной дороговизной книг читателям проще было выбрать «свой» журнал и в дальнейшем обращаться только к нему, доверив редакции отбирать произведения для чтения;

5) тенденция к усилению злободневности, социальной ориентированности литературы сформировала читательскую потребность не просто в хороших, но и в новых, актуальных произведениях – и лучше всего этому запросу отвечала именно периодика;

6) журнал отбирал, систематизировал из всего богатства и многообразия культуры наиболее важные тексты и в популярной, доступной форме транслировал их читателям, по сути создавая новый текст, определяемый конструкцией, образом издания[829].

Многочисленные исследования журнальных текстов подтверждают идею Пьера Бурдьё о том, что журналы (как одно из средств массовой информации), конструировали для своих читателей образ мира, осуществляя, таким образом, свое символическое господство. Отбирая и интерпретируя явления реальности, журналы участвовали в символической борьбе за восприятие читателями социального мира, заставляя их определенным образом увидеть и оценить действительность[830]. Имея в виду, что в XIX столетии история была объявлена европейскими (в том числе и русскими) интеллектуалами особой, привилегированной сферой познания (вспомним, к примеру, широко известные слова Виссариона Белинского о том, что «век наш по преимуществу исторический век»[831]), конструирование образов прошлого было одним из инструментов реализации социально-мобилизующей и идентификационной функций журналов. Я исхожу из того, что общественно-политические и отраслевые (исторические) журналы претендовали на формирование исторического сознания русских интеллектуалов: транслировали свои версии прошлого, детерминированные мировоззренческой ориентацией издания; репрезентировали свое понимание целей, закономерностей, функций, предметной области истории; исходя из своих интерпретаций прошлого, обосновывали свое видение истоков и причин происходящего в настоящем и, ссылаясь на опыт прошлого, аргументировали целесообразность тех или иных вариантов решения актуальных проблем современности.