Читать онлайн «Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934». Страница 96

Переговоры обещали быть трудными, тем более, что А. Петревиц воспринимался в НКИД как «наш злейший враг» и назначение его главой делегации вызывало удивление: будто латыши не понимают, что сулит им такое назначение? НКИД рекомендовал полпредству посоветовать латвийским социал-демократам уклониться от включения своего представителя в состав делегации[1134], а заместитель наркома внешней торговли Ш.З. Элиава предлагал НКИД оказать нажим на правительство Латвии, чтобы оно заменило Петревица другим кандидатом. Однако H.H. Крестинский полагал, что при обостренности политических отношений с Латвией (главным образом, из-за терпимого отношения правительства М. Скуенека к деятельности белоэмигрантских организаций и его отказа принять меры против антисоветской печати) для СССР выгоднее, чтобы во главе латвийской делегации стоял человек, имеющий репутацию врага Москвы[1135]. Впрочем, по сообщению полпредства в Риге, в латышских политических кругах понимали трудности предстоящих переговоров, поэтому даже второстепенные политические деятели уклонялись от предложений возглавить делегацию[1136].

На этом же заседании Политбюро был утвержден пересмотренный импортный план на 1932 г., внесенный комиссией В.М. Молотова. По статье «торгово-политического импорта» предусматривалось осуществление закупок в Латвии на сумму в 1 млн. руб.[1137]

Латвийская делегация прибыла в Москву 25 сентября 1932 г. Переговоры начались на следующий день. За десять дней до их открытия Политбюро утвердило директивы советской делегации[1138]. Поскольку расходы, связанные с приемом латвийской делегации, ранее не были предусмотрены, НКИД был вынужден обратиться в Совнарком и Политбюро с просьбой об их ассигновании. 14 октября 1932 г. Политбюро опросом утвердило постановление СНК СССР и СТО о выделении из резервного фонда Совнаркома 30 тыс. рублей на эти цели[1139].

19 августа 1932 г.

Решение Политбюро

51/14. – О Франции и Румынии.

а) поручить т. Довгалевскому дать следующий ответ французам:

1) В случае согласия Франции на подписание франко-советского пакта о ненападении, предложенные ими новые поправки к пакту препятствиями не явятся.

2) Т. Литвинов уже в Женеве заявил посредничавшим полякам и французам, что не возражает против перенесения упоминания о советско-румынских спорах из самого пакта в заключительный протокол. Предложение г-на Леже может, поэтому оказаться базой для соглашения. Тов. Довгалевский поэтому изъявляет согласие встретиться с г-ном Титулеско немедленно для достижения окончательного соглашения.

б) поручить т. Литвинову дать Довгалевскому инструкции для переговоров с Титулеско.

Выписка послана: т. Литвинову.

Протокол № 113 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 25.8.1932. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 13. Л. 76.

На протяжении января-июля 1932 г. требование СССР о включении в подготавливаемом договоре ненападения с Румынией упоминания о существующих спорах между сторонами являлось главным камнем преткновения в советско-румынских переговорах[1140]. В ходе бесед Литвинова с министром иностранных дел Польши Залеским, принявшим на себя миссию посредника между Москвой и Бухарестом, в конце июня – середине июля 1932 г. наркому удалось склонить его к признанию необходимости констатировать факт наличия споров между СССР и Румынией в подписываемом обеими сторонами тексте. 14 июля, заручившись согласием румынского и французского представителей в Женеве Титулеску и Массигли, Залеский предложил перенести формулировку, так или иначе касающуюся территориального спора, из текста пакта в сопровождающий его заключительный протокол. Литвинов фактически принял этот вариант, обусловив его лишь «открытым упоминанием остающихся спорных вопросов»[1141]. Двумя днями позже Массигли тщетно убеждал наркома «отказаться от формулы о «нападении на территорию, находящуюся под властью», но с тем, чтобы нигде не упоминались спорные вопросы, а в заключительном протоколе говорилось лишь, что пакт не может быть использован ни для каких других целей» (и в отношении Бессарабии обе стороны вольны придерживаться прежних позиций)[1142].

В конце июля, после встреч с Литвиновым и полпредом Довгалевским, в поиск компромиссного решения включился глава Совета министров Франции Э. Эррио. Возглавляемое им левоцентристское правительство высказалось в пользу возобновления прерванных годом ранее переговоров о подписании пакта ненападения и торгового договора между Францией и СССР. Едва ли не главной политической помехой для этого оказывалась неурегулированность отношений между Москвой и Бухарестом.

По предложению Алексиса Леже, сменившего Ф. Вертело на посту генерального секретаря МИД, 10 августа между ним и В.С. Довгалевским состоялся «пространный обмен мнениями» о политико-юридических проблемах советско-румынского договора. Леже, «подчеркивая неофициальный, а лишь официозный характер наших разговоров», предложил полпреду высказать свое отношение к компромиссу, в соответствии с которым из пакта устраняется как упоминание о споре, так и территории, находящейся под суверенитетом или под властью, а в заключительном протоколе будет констатировано, что «настоящий договор не может служить в иных целях, а именно для разрешения спорных вопросов, существующих между странами к моменту подписания договора». К тому же, при подписании пакта за советской стороной сохранилось бы право декларировать свою позицию по бессарабскому вопросу в сколь угодно резкой форме[1143]. Намеченные Леже условия простирались гораздо далее июльских предложений Залеского-Массигли-Титулеску, никогда ранее (и позднее) запросы Москвы не получали столь полного отражения в формулах посредников.

11 августа Довгалевский и Леже продолжили обсуждение проблем советско-французского и советско-румынского пактов о ненападении. Генеральный секретарь МИД, давая понять, что он, как и глава правительства, не предполагает выхода советско-румынских переговоров за рамки их нынешней стадии ранее конца каникулярного периода, т. е. конца сентября, одновременно спросил Довгалевского о согласии на встречу с Н. Титулеску, если бы тот приехал в Париж[1144]. С началом правления Кароля II вновь стала восходить звезда этого опытного политика и дипломата (до создания кабинета Маниу в 1928 г. занимавшего пост министра иностранных дел), и вступление в переговоры с Титулеску означало не только возвращение к прерванному в Риге прямому диалогу с Румынией, но и придание ему более высокого уровня. Полпред, однако, не располагал инструкциями Москвы: решение по запросу, содержавшемуся в его телеграмме от 10 августа, было принято руководством ЦК лишь девятью днями позже.

Причины этого промедления неясны. Само по себе пребывание Сталина в Сочи не могло столь существенно затянуть выработку решения. Возможно, при его подготовке обнаружились противоречия между наркомом и членом Коллегии НКИД Стомоняковым относительно тактики на переговорах с Румынией и предела допустимых уступок СССР – противоречия, которые, как и в октябре 1932 г.[1145], могли потребовать арбитража Генерального секретаря ЦК ВКП(б) и его коллег. Принятое ими решение подтверждало линию поведения, намеченную Литвиновым в беседе с польским министром иностранных дел 14 июля. Официально утвердить ее у Политбюро было тем более оснований, что из бесед с Леже полпред вынес убеждение: для Парижа «основное сейчас в том, чтобы мы в ответ на последнее предложение Румынии (о заключительном протоколе) сделали свое разумное и примиряющее предложение. В этих условиях были бы возможны два выхода: или было бы достигнуто соглашение с Румынией или же румыны тянули бы и держали себя непримиримо – в обоих случаях французское правительство получило бы возможность подписать пакт»[1146]. Директивы Политбюро относительно дальнейших переговоров с Францией и Румынией соответствовали, по крайней мере, внешне, высказанному МИД Франции пожеланию о проявлении СССР «благоразумия».

Телеграмма Литвинова с изложением «решения инстанции» была отправлена в Париж 20 августа. Одновременно дополнительной телеграммой нарком поручал Довгалевскому внести добавление к французской редакции заключительного протокола пакта с Румынией – «каковые споры настоящим договором не затрагиваются»[1147]. Судя по опубликованному фрагменту телеграммы, к тому времени в НКИД стало известно, что на Кэ д’Орсэ пришли к заключению о чрезмерности предложенных Леже 10 августа уступок. «Вторая формула Леже» от 23 августа упоминала, как и формула Залеского от 14 июля, о территории, находящейся под властью Румынии (хотя вместо sous l’autorité значилось sous l’administration)[1148], и, таким образом, существенно расходилось с предшествующим вариантом, который советские вожди были готовы признать «базой для соглашения». Противоречие между констатацией территориального спора и признанием контроля Румынии над Бессарабией, изгнанное было из текста пакта, теперь вводилось в прилагаемый к нему протокол.