Читать онлайн «Россия. Век XX-й (1939-1964)». Страница 93

В высшей степени показательно, что еще более резкое преобладание молодежи имело место после гибельных революционных лет, в 1929 году, — то есть во время коллективизации: люди от 15 до 29 лет составляли и тогда почти 30 % населения страны, а все люди старше 30 лет — только около 33 % (остальные 37 % с лишним — дети до 15 лет). И многие так называемые перегибы той поры, которые, как правило, в значительной мере были результатами действий молодых, а нередко даже и совсем юных «активистов», еще не обретших никакого жизненного опыта, не вросших в традиционный уклад жизни и — что вообще присуще молодости — склонных ко всякого рода переменам и новизне.

Аналогичной была и ситуация второй половины 1950-х годов. В наше время часто говорят о «шестидесятниках» — поколении, чья молодость пришлась на эти годы, хотя, пожалуй, более точна употреблявшаяся ранее формула «дети ХХ съезда», ибо основная направленность поколения проявилась не в 1960-х, а уже в 1956 году. При этом речь обычно идет о сравнительно небольшом слое тогдашних молодых людей, выразивших себя в «идеологической» (в широком смысле слова) сфере.

В действительности уместно говорить о миллионах тогдашних молодых людей, которые не выступали в печати и не снимали кинофильмы, но были, в общем, заодно с тогдашними молодыми «идеологами». Выше я стремился показать, что существеннейшие перемены в жизни страны были тогда, в середине 1950-х, неизбежны, что «маятник» истории начал движение «влево» (пусть и не очень заметное) еще в последние сталинские годы, и кто бы ни оказался у власти в 1953 году, дело пошло бы примерно так же.

Кстати сказать, многие «шестидесятники» были, без сомнения, «левее» Хрущева, и тот не только многократно и подчас очень резко одергивал их «идеологов», но даже и отправлял в долгое заключение наиболее ретивых (о чем ниже), хотя об этом ныне упоминается редко.

Прежде чем идти дальше, целесообразно сделать одно пояснение. Выше в состав более чем 55-миллионной армии молодежи 1950-х годов зачислены люди до 29 лет, что может показаться натяжкой (ведь 29 — уже, как говорится, солидный возраст). Но до начала «широкой» оттепели «молодые» стремления не могли быть полностью реализованы. Вот характерный пример. Снявший целый ряд имевших громадную популярность кинокомедий Эльдар Рязанов родился в конце 1927 года, в 1950-м окончил Московский институт кинематографии, но его настоящий дебют — сатирический мюзикл «Карнавальная ночь» (который с упоением восприняла, по всей вероятности, вся — именно вся, без исключения — молодежь страны) появился только в 1956-м, когда режиссеру исполнялось как раз 29 лет. И хотя в фильме дело шло всего лишь о подготовке молодежного новогоднего вечера, который тщетно пытался запретить мрачный и в то же время смехотворный бюрократ, роль коего исполнял знаменитый Игорь Ильинский, «Карнавальная ночь» стала своего рода «манифестом» тогдашней молодежи. Вместе с тем есть основания предполагать, что «мечта» о подобном фильме витала в сознании режиссера еще тогда, когда он был студентом. Я исхожу при этом из своего — уже описанного в предыдущей главе — студенческого опыта тех лет, — в частности, из того, что еще до 1953 года на факультетских «вечерах» мы разыгрывали так называемые капустники («жанр», рожденный в свое время в Художественном театре), по смыслу и стилю близкие к этой самой «Карнавальной ночи».

Кинофильм, о котором идет речь, воспевал душевную и бытовую раскрепощенность, явно противопоставляемую догматике и казенщине сталинских времен, — притом, выражая уже имевшую место настроенность активной части молодежи (той же студенческой), он вместе с тем пробуждал новые веяния в умах и душах молодых людей, живущих в каких-либо захолустных городках и селах, ибо демонстрировался на бесчисленных экранах кинотеатров, домов культуры, клубов и т. п. Обращая внимание на сей фильм, я вовсе не имею в виду какие-то его особые достоинства, но «идеологическая» его роль была, без сомнения, чрезвычайно значительной.

Правда, не менее существенное значение имел целый поток тогдашних кинофильмов о революционном прошлом. Одна за другой появлялись с 1956 года экранизации уже более или менее давних литературных произведений — «Сорок первый», «Тихий Дон», «Хождение по мукам», «Оптимистическая трагедия» и т. д., а также кинофильмы о тех же временах, снятые на основе новых сценариев, — «Коммунист», «По путевке Ленина», «Рассказы о Ленине», «Синяя тетрадь» и т. п. В этих фильмах было, конечно, немало трагических эпизодов, но в целом собственно революционное — досталинское — время представало в них в сугубо романтизированном виде, как время свободного жизнетворчества — и общенародного и личного, — как эпоха, о которой можно затосковать — оказаться бы, мол, мне там, среди этих живущих полной жизнью людей! (пресловутая ностальгия).

При восприятии таких фильмов никому не приходило в голову, что в 1918–1922 годах погибло около двух десятков миллионов соотечественников[551], что многие принадлежавшие к цвету нации люди эмигрировали или были высланы, что вообще страна находилась тогда подчас на грани полной гибели… Все «негативное» в истории страны после 1917 года было отнесено в тогдашней идеологии к периоду последней трети 1930 — начала 1950-х годов, то есть к эпохе «культа личности».

Автор пространных мемуаров, литературная и, в известной мере, общественная деятельница Р.Д. Орлова (Либерзон), о которой уже шла речь в первом томе этого сочинения, с удовлетворением цитировала позднее (уже став эмигранткой) свое выступление на партийном собрании Московской организации писателей в марте 1956 года (то есть сразу же после ХХ съезда партии):

«Дни, которые мы переживаем, чем-то напоминают первые послеоктябрьские. Тот же митинговый, бьющий весенним половодьем демократизм… Меня поздравляли, обнимали, целовали»[552]. Раиса Давыдовна явно не отдавала себе отчета в том, что восхищающий ее «митинговый демократизм» играл немалую роль и в проклинаемом ею терроре 1937 года; в первом томе (глава «Загадка 1937-го») цитировались ее воспоминания о том, как именно на «демократическом» комсомольском митинге она вместе с другими (в том числе и с детьми репрессируемых!) не без энтузиазма голосовала за уничтожение «врагов народа».

Черпая свои представления из поверхностных сочинений о сталинском времени, многие люди до сих пор полагают, что террор того времени целиком и полностью на «совести» НКВД. Однако на деле (целый ряд фактов приведен в указанной главе моего сочинения) в стране царила атмосфера беспощадности по отношению к любым «уклонам», и сама Р.Д. Орлова покаялась, например, что в свое время на партсобрании по собственной воле процитировала «крамольные» суждения своего сотоварища, Г.С. Кнабе, который, к счастью, отделался увольнением со службы и долговременной безвестностью…

Тут важно вдуматься в само это понятие «демократизм». Древнегреческое слово означает «власть народа» — то есть, в сущности, власть всех и каждого, однако такого рода «идеал» — несбыточная утопия, и в действительности «демократия» всегда оказывается властью какого-либо слоя людей. В 1956 году дело шло о власти коммунистической партии, — власти, которая при Сталине как бы переместилась в государство. И для той же Орловой рамки столь любезного ей «демократизма», в сущности, ограничивались рамками КПСС. Она, надо отдать ей должное, сама не раз признала это в своих мемуарах.

Так, в 1956 году она прочитала в рукописи ставший позднее знаменитым роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и впоследствии вспоминала: «Мне показалось, что книга о нашей[553] революции написана извне. Все это было чужим… книга была чужда тому, о чем мы думали, мечтали, спорили… В письме (отвергнувшем роман. — В.К.) редколлегии „Нового мира“ (опубликованном в 1958 г.) я нашла оценку романа, близкую моей тогдашней» (цит. соч., с. 161; выделено мною. — В.К.).

Здесь очень существенны слова «чужим» и «чужда», ибо очевидно, что речь идет о том бытии и сознании России, которые никак не вместились в рамки политики и идеологии КПСС и соответствующего «демократизма» и потому подлежали уничтожению или хотя бы оттеснению на «задворки» истории. Нет сомнения, что в 1956 году в стране еще было достаточно много людей, к которым не подходила популярная тогда формула: «Мы — родом из Октября» (для младшего поколения составилась аналогичная формула: «Мы — дети ХХ съезда»), ибо они так или иначе были порождены многовековой историей России; однако эти люди вынуждены были «скрывать свою родословную» или хотя бы не обнаруживать ее со всей ясностью.

Пастернак же, несмотря на то, что он считал Революцию неизбежным и даже естественным итогом предшествующей истории России, вместе с тем не отказывался в своем романе и от этой предшествующей истории своей страны[554], — с чем не могло согласиться абсолютное большинство советских писателей (не говоря уже о том, что отвергнутый для опубликования редакцией «Нового мира» роман Борис Леонидович передал в «буржуазное» издательство).