Читать онлайн «Россия, Польша, Германия: история и современность европейского единства в идеологии, политике и культуре». Страница 26

Рассмотренные сношения православного духовенства Литвы с Россией в 1680-е гг. показывают, что зачастую именно литовским церковнослужителям принадлежала инициатива налаживания и развития контактов с единоверцами в России и Русской православной церковью. Именно белорусские монахи просили о «тайном» поставлении своих кандидатов в сан и о выдаче ставропигиальных грамот, тогда как светские власти России, искавшие союза с Речью Посполитой, временами довольно сдержанно реагировали на эти просьбы. Можно отметить также, что правительство Речи Посполитой, стремясь ограничить контакты православных жителей Польско-Литовского государства с Константинопольским патриархатом, тем самым автоматически способствовало интенсификации таковых с патриархатом Московским. Это выражалось в частности и в том, что если в первой половине XVII в. православные Польши и Литвы обращались с просьбами о даровании ставропигии к представителям греческого епископата, то в 1680-х гг. подобные прошения со стороны белорусских православных уже адресуются московскому патриарху. Причем происходило это одновременно со стремлениями русского правительства добиться перехода Киевской митрополии в ведение Москвы, что свидетельствует о том, что процесс этот отвечал не только стремлениям высших духовных властей России, но и в какой-то мере интересам православных Польши и Литвы. Принимая во внимание близость России (в отличие от Константинополя), а также то, что литовские магнаты часто сами выдавали представителям православного духовенства проезжие грамоты в Москву, можно констатировать, что как-то ограничить вышеозначенные связи и их развитие у королевской власти в тех условиях было немного возможностей.

Возможно, дальнейшие исследования обогатят наши знания о контактах православных Речи Посполитой с Россией как в предшествующие, так и в последующие десятилетия. Например, известно, что в 1680-е гг. именно монахи полоцкого Богоявленского монастыря просили о посвящении русскими епископами в сан прибывавших из Литвы кандидатов, но факты таких поставлений собственно из числа богоявленских кандидатов пока не установлены.

Первоначальное значение термина «стереотип»[315] восходит к полиграфии, где так называется отливка печатного набора, используемая для многократного повторения неизмененных фраз. В переносном и широко употребляемом ныне значении он был введен в социальную психологию Уолтером Липпманом[316] для определения феномена сознания, который позволяет сформировать априорное представление о некоем фрагменте действительности и упорядочивать данный участок действительности, не обладая непосредственным опытом его познания. Поэтому стереотипы основаны на сведениях, часто противоречащих действительности либо представляющих ее в искаженном свете. В общественном сознании они предстают как жесткие по своей конструкции социально обусловленные установки, мало подверженные изменениям во времени и практически не зависящие от развития самого предмета стереотипного суждения и изменяющейся ситуации. Атрибутами стереотипа считаются связанные с ним повышенный эмоциональный настрой, а также упрощенные и поверхностные суждения. Как явление общественного сознания стереотип несет в себе целевую установку обоснования и защиты важных для субъекта ценностей[317].

Частной формой стереотипов выступают стереотипы этнические, представляющие собой выражение социальных установок и эмоционально окрашенных суждений о своем народе либо о других этнических группах, а также отторжение или враждебное отношение к лицу, принадлежащему к какой-либо группе, только вследствие этой принадлежности воспринимаемой как негативное качество[318]. Таким образом, стереотипы мало говорят о тех явлениях, которые они обозначают, но, напротив, много о тех, кто их формирует.

Рубеж 80-х и 90-х гг. XX в. ознаменовался в польских гуманитарных науках подъемом интереса к проблеме стереотипов, в особенности – этнических. Причем он проявился как в области методологических разработок, так и в исследованиях, посвященных «образам» отдельных народов. Изучались стереотипы восприятия поляками тех или иных народов – и наоборот[319]. Внимание исследователей сосредоточилось на роли стереотипов в отношениях поляков с народами Западной Европы, а также с народами, с этническими и конфессиональными слоями и группами, традиционно связанными с Речью Посполитой, но воспринимавшимися польским обществом как «чужие» – с немцами, евреями и (эпизодически) с протестантами.

В то же время стереотипам русских было посвящено лишь несколько работ (если не говорить об упоминаниях в генеральных разработках на тему стереотипов), основанных, главным образом, на публицистических источниках XIX в.[320]. Причем к эпохе раннего Нового времени из них относится только научно-популярное эссе Януша Тазбира, опубликованное в 1991 г. в еженедельнике «Политика»[321]. Все авторы единодушны в том, что стереотип русских в сознании поляков (и наоборот) был однозначно негативным и неразрывно сочетался с этническим предубеждением. Последнее отличается от стереотипа только тем, что оно связано с враждебным отношением к представителям другого народа, поскольку они принадлежат к нации, изначально оцениваемой отрицательно.

Обоснованием для утверждения, что стереотипы XIX в. являются простым продолжением стереотипов, сформировавшихся еще в эпоху до разделов Польши как результат негативного опыта войн XVI и XVII вв., послужили для историков новейшего времени выдвинутый еще в 1930-е гг. тезис Яна Станислава Быстроня о польской национальной мегаломании (без отнесения к стереотипу русского)[322], а также высказанное еще в начале 1970-х гг. мнение Януша Тазбира, которого он придерживается и по сей день, о заметной подверженности «поляков эпохи барокко ксенофобии». Происхождение таких настроений связывалось, с одной стороны, с рядом исторически объяснимых феноменов: с ощущением угрозы вере, вольностям и политическим свободам шляхты; со сформировавшимся в сознании высших общественных слоев опасением за фундаментальные культурные ценности – язык, обычаи и традиции, в том числе за традиции политического устройства польского общества. С другой стороны, эти настроения зиждились на позитивно утверждаемых трех догматах Речи Посполитой, что шляхетская республика это житница Европы, твердыня христианства и идеальное по своему общественному и политическому устройству государство[323]. Отмеченные фобии сформировались, по мнению Я. Тазбира, в середине XVII в., а в конце его принесли плоды в виде национальной мегаломании и своеобразного мессианства. По мнению Збигнева Бокшаньского, в этом проявилась «более общая культурная тенденция», выразившаяся в способности воспринимающего субъекта формировать по отношению к внешнему миру, в частности к «другим» народам и государствам, «эталоны перцепирования» или же «активизировать такие эталоны, существовавшие прежде»[324].

Такое положение заставляет специалистов по истории раннего Нового времени не только позаботиться о развитии собственно научных исследований в области стереотипов взаимного видения народов-соседей, но и вызывает обеспокоенность за сегодняшнее состояние и перспективы отношений между поляками и русскими. Особенно если принять, хотя и небесспорный, тезис автора фундаментального труда о стереотипах в польско-русских отношениях Анджея Кемпиньского, что стереотипы, в том числе особенно этнические, представляют собой конститутивный элемент культурной тождественности общества и даже необходимы для сохранения так называемого национального сознания[325]. С этой точки зрения отнюдь не безразлично, являются ли эти стереотипы негативными или позитивными. К сожалению, в Польше вот уже десятилетие научные исследования стереотипов переживают застой, тогда как проводимая правящими кругами обоих наших государств «историческая политика» слишком часто обращается к негативным сторонам польско-русских отношений.

Разумеется, в предлагаемой вниманию читателей статье мы не ставим целью сопоставление исторических фактов со стереотипами, поскольку бытование последних в общественном сознании и их одобрение обществом являются эффектом фрустраций, вызываемых у наших народов в силу указанных выше причин[326]. Наша задача ограничивается верификацией негативного стереотипа русских, а точнее, согласно терминологии раннего Нового времени – москвитян, в польской общественной мысли XVI–XVII вв. отнюдь не по соображениям политической корректности или любезности, а потому, что тезис профессора Тазбира о «ксенофобии поляков эпохи барокко», рассматриваемый как некая «культурная парадигма», верен только отчасти.