Читать онлайн «Начало мореходства на Руси.». Страница 9

Нет никакого сомнения в том, что «ромеи» и русские со времени посольства кагана «народа Рос» к императору Феофилу, а быть может, и ранее находились в постоянном общении друг с другом. Русские ездили «слами» и «гостями» в Константинополь, как это имело место и позднее, во времена договоров Олега и Игоря с Византией, торговали и жили в Византии, сталкивались с греками на северном побережье Черного моря, у Днепровских и Бугских лиманов и в Крыму. Русь стремилась укрепиться на берегах Черного моря и настойчиво добивалась от Империи признания за ней прав Черноморской державы, свободного плавания и торговли, безопасности русских людей, живших в городах «ромеев», «слов» и «гостей», уважения к «закону русскому». Взаимоотношения между греками и русскими определялись соглашениями, договорами.

Но, очевидно, незадолго до 860 г. греки нарушили соглашение «между Русью и Грекы» и жестоко истязали русских «слов» и «гостей» в Константинополе или русских рыбаков и промысловиков где-нибудь у Белобережья или на Березани. Ответом на нарушение Византией договора о дружеских взаимоотношениях с Русью и был поход русских 860 г., — поход, ставящий задачей отмщение за нарушение греками международных соглашений, возобновление старых договорных отношений.

Это была война, а не налет, война, преследующая своей целью восстановление попранных интересов Руси, а не грабительский поход варваров, война, как продолжение дипломатии, на которую было способно только государство.

На этот раз нападению подвергся сам Константинополь.

18 июня 860 г. 200 русских кораблей (по Венецианской хронике Иоанна Диакона 360 кораблей) неожиданно напали на Константинополь, воспользовавшись тем, что император Михаил стянул войско на юг для обороны границ империи в Малой Азии, подвергшихся нападению арабов.

В двух беседах патриарха Фотия, датируемых 860 г., нападение русов нашло яркое, но тенденциозное отражение:

«Народ (Рос. — В. М.) неименитый народ, не считаемый ни за что, но получивший имя со времени похода против нас, незначительный, но получивший значение, народ уничиженный и бедный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства, народ где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружием, неожиданный, незамеченный… так быстро и так грозно нахлынул на наши пределы, как морская волна, и истребил живущих на этой земле, как полевой зверь траву или тростник или жатву…

О, как всё тогда расстроилось, и город едва, так сказать, не был поднят на копье!.. Помните ли тот час, невыносимо-горестный, когда приплыли к нам варварские корабли… когда они проходили перед городом, неся и выставляя пловцов, поднявших мечи и как бы угрожая городу смертью от меча…». [56]

В Венецианской хронике Иоанна Диакона без точной даты, но по отношению к событиям начала 60-х годов IX в. говорится, что в это время «жители севера» [по выражению Фотия, «где-то далеко (на север) от нас живущие»] «осмелились напасть на Константинополь на 360 кораблях, но, не будучи в состоянии нанести вред самому непобедимому городу, они храбро повоевали его предместья, перебили народа, сколько могли, и затем с торжеством вернулись домой».[57]

Положение осажденного Константинополя было очень серьезным. Теперь уже не крымские и малоазиатские владения подверглись нападению русских, — горели предместья столицы империи.

Императору Михаилу пришлось вернуться с похода и начать мирные переговоры с русскими. Наконец, был заключен договор «мира и любви».

Появление русских в 860 г. отмечено не только у Константинополя.

В «Житии патриарха Игнатия», составленном Никитой Пафлагонянином, говорится о том, как могущественный «.. скифский народ, называемый рос, через Эвксинское море прорвался в залив, напал на остров Теревинт (в группе Принцевых островов в Мраморном море, — В. М.)»[58]Появление русских в Мраморном море является свидетельством успешного преодоления ими сопротивления греков в Босфоре.

Недельная осада Константинополя, продолжавшаяся с 18 по 25 июня, к величайшей радости жителей Константинополя, была, наконец, снята. Русские удалились победителями, увозя с собой договор «мира и любви» — свидетельство их победы и триумфа и поражения могущественной империи. И Византия могла быть довольна тем, что дело ограничилось только опустошением и разорением окрестностей Константинополя. Русь вынудила Византию считаться с собой и вписать свое имя в список могущественных и грозных народов.

Следовало бы остановиться и на некоторых других вопросах, связанных с походом 860 г.

К 866–867 гг. относится новый договор Руси с Византией о дружбе и союзе, не дошедший до нас так же, как и договор 860 г. На этот раз он был закреплен со стороны Руси принятием христианства от Византии и «епископа-пастыря» из Константинополя. Об этом говорят «Окружное послание» патриарха Фотия и биография императора Василия Македонянина, который, по выражению его биографа, склонил к дружбе «народ русский, воинственный и языческий, раздавая ему одежды золотые, серебряные и шелковые, а установив с ним дружбу и соглашение, уговорил принять крещение».[59]

Фотий в своем «Окружном послании» (866–867 гг.) говорит, что «Рос», народ, хорошо известный своей самостоятельностью, и воинственностью, заменил свою языческую веру христианской, принял епископа и из врага стал союзником, и обещал Византии военную помощь.3 Фотий рассматривал крещеных русских как подданных императора, и в этом нет ничего удивительного, так как принятие каким-нибудь народом христианства из Византии этой последней рассматривалось как установление некоей политической вассальной зависимости его от империи. Сообщение Фотия о крещении какой-то части Руси в 60-х гг. IX в. подтверждается Уставом, приписываемым Льву Философу (866–911 гг.), где упоминается русская епархия, помещаемая в его списке 61-ой, рядом с 62-ой, аланской, и «Церковным Уставом» Владимира, где говорится о крещении Руси Фотием.

Вряд ли можно считать обоснованным мнение, что Устав, приписываемый Льву Философу (Льву Мудрому), на самом деле составлен при Алексее Комнене, так же как и стремление объявить «Церковный Устав» Владимира Святославича подложным на основании греческих порядков и норм, встречающихся в нем, которые, якобы, не соответствовали древнерусской действительности, и на основании упоминания в «Церковном Уставе» о крещении Руси Фотием. Так как «Устав» был переводом на русский язык греческих церковных порядков и юридических норм, причем его составители больше копировали греческое церковное право, чем заботились о приспособлении его к порядкам на Руси, то упоминание о Фотии, учитывая изложенное выше, не должно уже само по себе вызывать сомнения в подлинности «Церковного Устава».[60]

В своей недавно вышедшей из печати в США работе «The Eussian Attack on Constantinople in 860» — белоэмигрант-византиновед А. А. Васильев высказывает ряд соображений по поводу похода 860 г. (продолжительность похода, захватившего не только вторую половину 860 г., но и первые месяцы 861 г., численность русских войск, определяемая им цифрой в 20 000 человек) и приходит в итоге к выводу о том, что поход («набег») кончился катастрофическим отступлением, хотя причина «беспорядочного бегства» русских не ясна.

Этот неожиданный вывод основан на свидетельстве патриарха Фотия, заканчивающего свои «беседы» рассказом о том, какое впечатление произвел на русских крестный ход по стенам Константинополя с иконой божьей матери с чудодейственной ризой. Пораженные «девственной ризой» русские сняли осаду города и бежали.

Биограф императора Василия Македонянина, использованный позднейшими комментаторами — Кедриным, Зонарой и другими, повествует о чудесах с неопалимым евангелием, которые заставили изумленных русских уверовать в Христа.

Этот рассказ, равно как и «чудо» с ризой Влахеринской богоматери, давным-давно был взят под сомнение (Васильевский, Розен и др.), а между тем, и он использован А. А. Васильевым для своих выводов.

Как показали исследования знатоков истории Византии, по эрудиции не знающих себе равных, в данном случае, как и в ряде других аналогичных («Житие Стефана Сурожского», «Корсунская легенда о крещении Владимира» и т. п.), мы имеем дело с обычным трафаретным легендарным мотивом, столь характерным для церковной литературы и, в первую очередь, для всякого рода «житий».[61]

Это так хорошо всем известно, что мне нет необходимости приводить рассказы о «чудесах» святых и икон, об «ужасе», охватывающем варваров, под влиянием «страха божия» принимающих христианство.

Принимать обычный прием агиографов за доказательство «беспорядочного бегства» русских из-под стен Константинополя означает отказ от приемов научной критики, сознательное искажение событий с целью умаления истинной роли русских.