Читать онлайн «Расцвет и закат Сицилийского королевства». Страница 18

Рожер любил Византию не больше, чем любой из членов его семьи; но обстановка, в которой он рос и воспитывался, а также сильное восточное влияние, ощущавшееся во всей сицилийской жизни, способствовали тому, что он понимал и принимал византийский идеал монархии — мистически окрашенный абсолютизм, при котором монарх, как наместник Бога на земле, живет в отдалении от своих подданных, ибо стоит выше их в своем величии, отражающем его промежуточное положение между землей и небесами. Искусство нормандской Сицилии, пережившее в ту пору внезапный расцвет, было прежде всего придворным искусством, и очень уместно, что его величайшим достижением — истинной жемчужиной среди творений, порожденных религиозной грезой человеческого ума,[20] как назвал ее Мопассан спустя семь с половиной столетий, — стала именно Палатинская капелла в Палермо. В этом строении ярче, чем в любой другой из сицилийских реалий, нашло свое зримое выражение сицилийс-ко-нормандское политическое чудо — соединение без видимых усилий самых блестящих достижений латинской, византийской и исламской традиций в одно гармоничное целое.

По форме она представляет собой западную базилику с центральным нефом и двумя боковыми приделами, отделенными от него рядами классических гранитных колонн с богато позолоченными коринфскими капителями. Взгляд сколь-зит вдоль них к пяти ступеням, ведущим на хоры. Также западными по стилю, хотя напоминающими о юге, являются богато украшенные мозаичные полы и сверкающие инкрустации на ступенях, балюстрадах и внизу стен, не говоря уж об огромном амвоне, кафедре, украшенной золотом, малахитом и порфиром и находящейся сбоку пасхального канделябра, пятнадцати футов высотой из белого мрамора.[21]

Но, посмотрев на мозаику, от которой вся часовня горит золотом, мы оказываемся лицом к лицу с Византией. К сожалению, некоторые из этих мозаик, особенно в верхней части северной стены трансепта, исчезли; другие были грубо — а в нескольких случаях плохо отреставрированы в течение последующих веков. В нескольких местах, в частности в нижней половине центральной апсиды и двух боковых апсидах, мы сталкиваемся с уродствами XVIII в., которые более просвещенная администрация давно бы уничтожила. Но лучшие мозаики — Христос Вседержитель, глядящий с благословением со свода, круг ангелов, обрамляющих его своими крыльями, усердствующие евангелисты — все это восхитительнейшая, чистейшая Византия; такими шедеврами гордилась бы любая церковь в Константинополе. На хорах почти на всех мозаиках имеются греческие надписи, сообщающие имя мастера и дату. Пресвятая Дева в северном трансепте,[22] сцены из Ветхого Завета в нефе и сцены из жизни святых Петра и Павла в боковых приделах добавлены Вильгельмом I примерно через двадцать лет после смерти отца. В этих и других изображениях латинские надписи, предпочтение латинских святых и явные попытки нарушить жесткие каноны византийской иконографии свидетельствуют о том, что Вильгельм приглашал местных умельцев — предположительно итальянских учеников греческих мастеров. Другие итальянские художники в XIII в. создали образ Христа на троне на западной стене над королевским помостом[23] и изображения святого Григория и святого Сильвестра в арке алтаря, беспардонно заменившие более раннее изображение самого Рожера.

Эти почти антифонные переклички латинского и византийского, оправленные в столь роскошную раму, сами по себе могли бы обеспечить дворцовой часовне достойное место среди самых удивительных храмов мира. Но Рожеру этого оказалось недостаточно. Две великие культурные традиции его страны были блистательно отражены в его новом творении, но как же третья? Как же сарацины, составлявшие большинство среди его островных подданных, честно хранившие ему верность — в отличие от его соплеменников нормандцев — в течение полувека, чья административная деятельность в значительной степени способствовала процветанию королевства и чьи художники и ремесленники были известны на трех континентах? Не должен ли их гений тоже быть представлен? В результате часовня получила украшение, которое поистине увенчало ее славу и совершенно неожиданное для христианской церкви — сталактитовый деревянный свод в классическом исламском стиле, ничуть не уступающий тем, что можно видеть в Каире и Дамаске, затейливо украшенный самым ранним дошедшим до нас образчиком арабской живописи.

И притом не только орнаментальной. К середине XII в. некоторые школы в арабском искусстве отошли — главным образом благодаря персам, которые никогда не разделяли их педантизма, — от древнего запрета на изображение человеческих фигур, а общая атмосфера терпимости, характерная для Палермо, подтолкнула мастеров к дальнейшим поискам. Стоя внизу, трудно разобрать детали, но, глядя в карманный бинокль, обнаруживаешь среди сплетения звериных и растительных орнаментов и куфических надписей во славу короля бесчисленные очаровательные сценки из восточной жизни и мифологии. Некоторые люди едут на верблюдах, другие убивают львов, а третьи наслаждаются пиршествами в своих гаремах; еды и напитков везде в изобилии. Множество драконов и чудовищ; один человек — может быть, Синдбад? — сидит на спине огромной четырехлапой птицы, прямо как у Иеронима Босха.

И все же самое сильное впечатление на посетителя производит скорее целое, нежели отдельные детали, поэтому Палатинскую капеллу следует оценивать не как собрание разных элементов, но как нечто единое. Это творение несет в себе след глубокого и искреннего благочестия. Ни один другой храм не сияет таким великолепием, и ни один не отвечает настолько полно своему предназначению. Это часовня, построенная королем для королей, чтобы в ней молиться. Однако в первую очередь она является домом Божьим. Королевский помост поднят до уровня хоров, но не алтаря. Ограниченный мраморными балюстрадами, с инкрустациями александрийского стиля на заднем плане, завершающимися огромным восьмиугольником из порфира, который создает нимб вокруг головы сидящего на троне монарха, он находится в западном конце, внушительный и величавый. Но прямо над помостом имеется другой трон; он обрамлен не мрамором, а золотом; и на нем восседает воскресший Христос. Весь блеск, все многоцветье красок, вся игра зелени и алого, все переливы сияющей мозаики на стенах создают не ощущение пышности, но ощущение высокой тайны, говорят не о королевской гордости, но о смирении человека перед Творцом. Мопассан хорошо выбрал метафору: войти в Палатинскую капеллу — все равно что войти в жемчужину. И ему, может быть, следовало бы добавить, что это жемчужина из небесной короны.

Не только историку, оценивающему прошлое с высоты своего знания и опыта, 1140 г. представляется важным рубежом в царствовании Рожера. Сам король, по-видимому, ясно сознавал, что после десяти лет острейшей борьбы — лет, за которые он изведал множество разочарований, предательств и поражений, — его первая великая задача выполнена. Наконец его королевство принадлежало ему. Самые упорные вассалы, не признававшие его власти, умерли, потеряли свои земли или отправились в изгнание. Мелкие стычки продолжались еще несколько лет, особенно в Абруццо и Кампании, где еще предстояло установить четкие границы с папским государством на севере. Но этим предстояло заняться сыновьям Рожера — Рожеру Апулийскому и Альфонсо Капуанскому; они были уже достаточно взрослыми, чтобы присмотреть за собственными владениями. И при всех обстоятельствах безопасности всего королевства более ничто не угрожало.

Теперь появилась возможность воплотить в жизнь вторую часть грандиозного плана Рожера. Страна была объединена и умиротворена; теперь следовало дать ей законы. Одиннадцать лет назад в Мельфи Рожер связал баронов и церковных иерархов южной Италии клятвой верности, наметив в самых общих чертах контуры той политической и судебной системы, в соответствии с которой он собирался править. Но теперь 1129 г. казался далеким прошлым. Слишком многое с тех пор произошло — слишком много клятв нарушено, слишком много предательств совершено. Лучше было начать с начала.

В первые шесть месяцев 1140 г. Рожер готовил новое законодательство в Палермо. Поскольку оно должно было использоваться во всех частях королевства, Рожер с удовольствием провозгласил бы его в своей столице, но он этого не делал. Самые могущественные и независимые его вассалы жили на континенте. Именно их свободу ограничивала его королевская власть и кодекс законов, с помощью которых он собирался проводить ее в жизнь. В июле Рожер отправился на корабле в Салерно и в конце месяца, после краткого обмотра новых приобретений своего сына в Абруццо, направился через горы в Ариано,[24] где его ждали все главные его вассалы.