Читать онлайн «Современники и потомки о восстании С.Т. Разина». Страница 14

В 1836 г. по просьбе парижского литератора Лов-Веймарса поэт в форме прозаического пересказа перевел на французский язык 11 русских народных песен, в том числе две из разинского цикла: о рождении атамана и о казни его на Красной площади[108]. Несколько легенд и преданий о Разине, сохранившихся в среде уральских казаков, Пушкин передает в «Истории Пугачева», где фольклорная струя, мотивы устного народного творчества органически вплетаются в повествование.

В историографическом плане это произведение представляет не меньший интерес, чем в литературном. Стремление Пушкина-историка понять дух и идейные искания восставшего народа, размышления о народной стихии, причинах и судьбах крестьянского бунта принципиально отличают его методологический подход от научных построений многих предшественников и последователей. «Волненья бурь народных» для Пушкина — одна из характерных примет российской истории, полной «кипучего брожения и пылкой бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов». Бушевание грозных внечеловеческих сил сродни потопу. Страшной, жестокой, взявшей много крови, стоившей немалых жертв видится поэту народная война. Подобно мощной, все сокрушающей на своем пути лавине она движется без руля и ветрил, и сами повстанческие предводители бессильны перед ней и ее причудами и вынуждены положиться на волю волн. Вспомним знаменитые строки: «Пугачев бежал, но бегство его казалось нашествием». Эта пушкинская формула прекрасно передает диалектику классовой борьбы и многое объясняет в развитии не только пугачевского восстания, но и всех крестьянских войн: разбитое народное воинство отступало, мгновенно обрастая новыми отрядами, и таким образом вскоре возрождалось и становилось боеспособным.

Привычно раскладывая богатейшее наследие нашей общественной мысли по предназначенным полочкам и щедро раздавая ее носителям те или иные заранее заготовленные ярлыки, мы долгое время обделяли сами себя, обедняли свою духовную культуру. Так и с Пушкиным. Мы только теперь начинаем объективно постигать его громадный, неповторимый вклад в формирование представлений о прошлом, о роли и месте истории в общественной жизни России. Давно ли наши виднейшие историки, оценивая освещение автором «Истории Пугачева» событий третьей четверти XVIII в., писали: «…Пушкин оставался на позициях дворянского либерализма. Горячо отстаивая необходимость освобождения крестьян, он в то же время отрицал прогрессивность вооруженного выступления народа против крепостного гнета»[109]?

Но почему не принималось в расчет, что Пушкин опирался не на особые политические, а на общечеловеческие нравственные понятия? Ведь поэт, по собственному признанию, «милость к падшим призывал». Его творческий дар был соприроден его благоволению ко всему живущему и абсолютному слуху на правду бытия и правду идеала. Он был против кровопролития под любым предлогом. Если только запахло где бы то ни было кровью, значит, по Пушкину, это антигуманно, направлено против человека. Под этим углом зрения гораздо понятнее, почему певец свободы, признававший право народа на избавление от гнета и рабства, отказывал ему в праве убивать и проливать кровь. Вспомним, что свой век А. С. Пушкин называл жестоким. И, разумеется, его отношение к предыдущим столетиям, когда зловещие отблески кровавого бытия высвечивали мрачную эпоху, было соответствующим. Ведь он не только умом и сердцем воспринял идеи Руссо, но и сам был великим гуманистом. «Ничто на земле не стоит цены человеческой крови», — говорил эрменонвильский отшельник, и точно так же считал лучший российский поэт и блестящий мыслитель Александр Сергеевич Пушкин, к заметкам которого по вопросам русской и всемирной истории, в том числе и к воззрениям на народные движения, советская историография будет возвращаться еще неоднократно.

Процесс становления истории как науки к середине XIX в. зашел в России очень далеко. Он отмечен существенными достижениями не только в сфере накопления фактического материала и критики источников, но и в общеметодологических вопросах, связанных с определением движущих сил истории, выяснением соотношения роли народа и отдельных личностей, выявлением путей, ведущих к действительному познанию закономерностей истории в ее противопоставлении случайному, индивидуальному, особенному.

Трудно переоценить влияние, которое оказывает в то время на развитие русской исторической школы, как и на общественную мысль страны в целом, философия истории Гегеля. В гегелевском подходе привлекали, во-первых, попытка раскрыть внутренние связи тех непрерывных и многообразных изменений, которые составляют содержание исторического процесса, его динамику; во-вторых, — синтез идеи просветителей о всемирно-историческом прогрессе и теории «органического развития» романтической историографии; в-третьих, — знаменитые диалектические принципы, с применением которых история человечества предстала в виде борьбы противоположных начал. Вся эта парадигма подвела к идее «абсолютного духа», которая и лежит в основе гегелевской картины мира и является в его понимании главной движущей силой истории. Эти положения стали определяющими в исторической мысли России и оказали заметное влияние на развитие методологии общественных наук в целом.

Тем не менее в 40–50-х годах XIX в. не было единства, однозначности в исторических суждениях. Для этого времени характерно острое столкновение различных общественно-идейных позиций, нарастающая поляризация политических сил. И вполне естественно, что история становится одной из основных сфер приложения сил как поборников теории «официальной народности», которая была возведена министром просвещения С. С. Уваровым в ранг государственной идеологии, так и последователей разбуженной А. Н. Радищевым революционной мысли.

Дворянская историография не утратила почти ничего из того, что было для нее характерно на рубеже двух столетий. Ей по-прежнему свойственны усиленное равнение на самодержавие и апологетика существующего порядка вещей. Об этом недвусмысленно сказал М. П. Погодин: «Российская история может сделаться охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия»[110], лишний раз подтвердив, что хотя история и не служанка политики, но придворные историки были издавна и всегда придавали событиям и личностям иной облик, чем на самом деле.

В середине — второй половине XIX в. крестьянская война под предводительством С. Т. Разина, как и другие народные движения, оказалась на перекрестье исторических взглядов и концепций. Обращаясь к крупнейшим вспышкам классовой борьбы XVII–XVIII вв., исследователи все чаще и все больше «примеривали» их на современность и на день грядущий. Историко-политические влияния, заботы и тревоги XIX столетия при осмыслении событий 1670-х и 1770-х гг. несомненны.

«…Наш век, — пишет о своем времени В. Г. Белинский, — век по преимуществу исторический. Все думы, все вопросы наши и ответы на них, вся наша деятельность вырастает из исторической почвы и на исторической почве». В другом месте он замечает: «Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем»[111].

Даже в мелких по своей фактуре и исходным задачам работах о разинском восстании выпукло проступают злободневные мотивы текущей жизни. Такова, к примеру, серия опубликованных в 40-х годах очерков о казненном повстанцами астраханском митрополите Иосифе[112]. Написанные с клерикальных позиций, они на первый взгляд представляют собой смесь агиографического жанра с панегириком.

Из этой же серии статья В. Боброва об астраханском воеводе князе И. С. Прозоровском[113]. Автор видит в нем верного слугу государя, до конца выполнившего свой воинский долг. Прозоровский в период штурма разницами Астрахани и в самом деле проявил себя как достойный муж: раненый, он продолжал оказывать сопротивление до последней возможности. Попав в плен, князь сохранил твердость, отказался вести какие бы то ни было переговоры с восставшими и, не смалодушничав, принял страшную смерть (был сброшен с раската). Однако В. Бобров ни слова не пишет о том, что к казни воеводу приговорили сами астраханцы, поскольку он снискал всеобщую ненависть своими злоупотреблениями и жестокостью.

Интерес в науке к разинскому восстанию был во многом вызван крупными революционными потрясениями в Европе. Встал вопрос, могут ли подобные события развернуться в России. Видные революционные мыслители В. Г. Белинский, Н. А. Добролюбов, А. И. Герцен в целом давали на него положительный ответ. Иной точки зрения придерживались славянофилы и западники, убежденные в «совершенной антиреволюционности» русского народа.