Читать онлайн «А что, если бы». Страница 16

Эта, увидевшая свет в 1852 г., книга получила весьма благоприятные отзывы, и два последующих поколения британских и американских историков (включая Тедди Рузвельта) разделяли представление Кризи о Римской империи как упадочническом государстве «коррумпированных итальянцев», вполне заслужившем поражение от рук чистокровных англо-саксов, примечательных своей «отвагой, верностью слову, мужественной гордостью духа, исконно германским свободолюбием и полнейшим презрением ко всякого рода скверне». Рихард Вагнер воплотил эти мысли в музыке, американские пионеры имели их в виду, наступая на запад и изгоняя из прерий сиу, а правители нацистской Германии, основываясь на них, создали Освенцим.

 *  *  *

 А ведь если представить себе, что осенью девятого года обстоятельства сложились бы по-иному (не шел дождь, Вар оказался превосходным военачальником или Арминий отказался от своих воинственных планов, перечитав «Георгики» Вергилия), то может быть Гитлер не отплясывал бы победную джигу весной 1940. Возможно, мы лишились бы лютеранской Библии, но зато не познакомились бы и с гестаповской униформой. Во времена Августа Furor Teutonicus еще не освоили премудрость письма, но случись императору увидеть готические знаки на колонне романского перистиля, он наверное догадался бы об их возможном значении. Германию за Рейном Август рассматривал как некую антитезу цивилизации, пустыню, «не пригодную для возделывания и унылую для созерцания», и хотя ни в коей мере не имел склонности к республиканским идеям и демократическим сантиментам, он понимал, в чем польза поэтов, фиктивность власти и слава пчел. «Завоевывая землю, — писал Сенека, — римлянин на ней поселяется». Если бы Августу удалось насадить сады вплоть до Берлина, расширившаяся и усилившаяся таким образом империя в будущем, возможно, дала бы отпор монголам, Москва стала бы столь же свободной, как Рим, а эквивалент ЕВРО появился на несколько веков раньше.

Спустя девять столетий после крушения империи Западная Европа вступила на путь Возрождения, заново открыв для себя латинскую литературу — речи Цицерона, стихи Вергилия, исторические труды Тацита и Тита Ливия, «Метаморфозы» Овидия, эпиграммы Марциала. Первые переводы появляются в Италии, Франции и Англии, еще хранивших память о империи, но никак не в Германии или землях к востоку от Вислы. Лишь спустя триста лет классическая ученость получает распространение при просвещенных дворах Саксонии и Бранденбурга. Возможно, в этой задержке коренится германское непонимание имперской идеи (ее природы и цели, различия между дипломатией и блицкригом), предоставившее двадцатому веку casus belli для двух мировых войн.

Предположительное завоевание Германии Римом в I — II веках, конечно же, может на целый семестр обеспечить множество историков материалом для построения всяческих умозрительных моделей возможного будущего. Это допущение предоставляет профессорам возможность вести дискуссии о предпочтительности, где в качестве фигур на игровой доске против Бисмарка и нацистов выдвигаются рисунки Дюрера или кантаты Иоганна Себастьяна Баха. Правда, я склонен предположить, что, хотя сопоставить относительную ценность лирики Шиллера и артиллерии Гинденбурга весьма затруднительно, большинство участников такого спора должно предпочесть торжественное спокойствие империй буйству непокорных провинций. Гиббон опубликовал свою историю упадка и крушения Рима в 1776 г., как раз в то время, когда американские колонии объявили себя не зависимыми от британской короны. Эпоха Просвещения близилась к концу, и в следующие полвека всплеск революционного романтизма дал о себе знать повсюду — от Франции и Германии до Бразилии и Мексики. Новое представление о свободе породило убеждение в том, что самосознание дает самому маленькому народу право на самоопределение. Версальский договор по сути вверил управление Иллирией некомпетентным вождям балканских племен, и мне нетрудно представить Гиббона и Августа, сравнивающими недальновидность Вудро Вильсона с близорукостью Публия Квинтилия Вара. Во всяком случае, нечто сходное сквозит в писаниях современных авторов, которые при анализе международных отношений сетуют на отсутствие «транснациональных институтов», способных разрешать мировые проблемы с невозмутимостью старой Римской империи. Столкнувшиеся с хаосом нерегулируемых рынков капитала (или, положим, с преступными режимами и ренегатскими идеологиями, войной в Африке, мятежами в Иудее, тиранией в Парфии, контрабандой кокаина через границу близ Халкидона и тотальным загрязнением Средиземного моря), они модернизируют мечты о Гиббоновом «верховном магистрате, который благодаря прогрессу знания и лести постепенно обрел утонченные совершенства Извечного Прародителя и Всемогущего Монарха». Август с удовольствием предоставил бы им аудиторию.

 Стремление авторов везде отыскивать зародыши современной западной цивилизации, культуры и демократии поначалу просто вызывает усмешку. В конце концов, на массу сражений, в которых культурный и прогрессивный полководец победил деспотичного царька, можно отыскать массу других битв, в которых деспот одержал победу, а «носитель культуры» благополучно почил в бозе. Но непреложный исторический закон гласит: победитель всегда разумнее, культурнее, благороднее и прогрессивнее побежденного — как-никак, историю пишет именно он.

Впрочем, нельзя не отметить, что понимание культуры и демократии у современных американских историков носит очень своеобразный характер. Затем, становясь все более навязчивым, оно начинает раздражать. «Древняя Греция являлась средиземноморской страной лишь по природным условиям, тогда как духовные ценности ее жителей совершенно не совпадали с таковыми их соседей»,— пишет Виктор Хансон. Странное утверждение, однако попытаемся принять его на веру. Но не тут-то было: через несколько абзацев автор той же статьи начинает рассказывать о том, как эллинистическая культура всюду, где проникали греческие торговцы или колонисты, начинала вытеснять местную.

Но ведь так не бывает! Либо культура одного народа изначально чужда другому — и тогда непонимание переходит в отторжение или даже враждебность. Либо перенимание этой культуры осуществляется в огромных масштабах — но это свидетельствует о том, что она не была настолько уж чужда изначально.

Дальше — больше. И вот уже мы сталкиваемся с фразой, которая сразу же многое объясняет. «Новые колонии снабжали Элладу рабами и деньгами».

Конечно же, ужасаться этому бессмысленно — рабовладение и работорговля были нормальными, обыденными и легитимизированными институтами античного общества. И не только античного — к примеру, в самих Соединенных Штатах рабовладение законодательно отменили только в 1863 году. Но ведь нам-то твердят не об античности, а о сохранении непреходящих ценностей западной цивилизации!

Поневоле возникает подозрение, что настоящим идеалам современного Запада является тот самый мир, описанный в путешествии Саши Привалова, где «устройство было необычайно демократичным, ни о каком принуждении граждан не могло быть и речи... все были богаты и свободны от забот, и даже самый последний землепашец имел не менее трех рабов...»

 В этом обзоре освещается развитие организационной структуры, системы комплектования и положения в социальной структуре общества армий классической древности — от архаического периода в Древней Греции до падения Западной Римской империи. Обзор отнюдь не претендует на статус самостоятельного научного исследования, являясь скорее развернутой энциклопедической статьей. Для лучшей ориентации читателя в конце дан список опубликованных в России источников (по счастью, в последние годы ситуация с их доступностью значительно улучшилась) и наиболее доступной отечественной и зарубежной литературы с краткой характеристикой.

 Начало архаического периода ознаменовано переворотом в греческом военном деле, который многие историки считают одним из определяющих факторов в развитии полисной цивилизации — т.н. «гоплитской революцией», т.е. появлением тяжелой пехоты. Технической основой для подобных изменений стало появление на рубеже VIII и VII вв. до н.э. (по сообщению Геродота (Her., I, 171), они были заимствованы у карийцев[63]) тяжелого шлема с султаном и ставшего впоследствии классическим  круглого щита с двумя рукоятями — одной в центре, под локоть, и другой, сжимаемой в кулаке, с краю. До этого греки использовали легкие щиты с одной рукоятью, значительно меньшего размера, в силу чего пехота вынуждена была действовать рассыпным строем и могла играть лишь вспомогательную роль в столкновениях аристократических родов войск — колесничных бойцов и конницы возможность купить верховую лошадь до самого конца античности оставалась признаком богатства). Вершиной подобного рода войн, блестяще описанных в «Илиаде»[64], стала война Халкиды и Эретрии (Левантинская), окончившаяся около 700 г.[65]