Читать онлайн «Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу». Страница 24

Ломоносов, которому приписывают особую нелюбовь к немцу Мил­леру, полностью поддержал его в конфликте с русским П.Н. Крекшиным, когда тот, получив отрицательный отзыв Миллера на свое сочинение по генеалогии, где выводил Романовых от Рюриковичей, обвинил его в «го­сударственном преступлении». К разрешению этого довольно непростого и связанного с высочайшей фамилией дела были привлечены Штрубе де Пирмонт, Тредиаковский и Ломоносов. И в чью пользу он был решен и прежде всего благодаря кому, видно из жалобы Крекшина в Сенат в де­кабре 1747 года. По его словам, Миллер, «не знав истины, заблудил и высочайшую фамилию неправо простою дворянскою дерзнул писать, и профессоры Ломоносов, Тредиаковский и Штрубе в неведении же сию лжу за истину признавали», и требовал привлечь их к делу. Ломоносов, решительно встав на защиту правоты немца Миллера и выступив против фальсификации русского Крекшина, проявил при этом, как справедливо заметил СЛ. Пештич, «большое гражданское мужество». По словам А.И. Андреева и В.Р. Свирской, его позиция в данном споре говорит «о защите им исторической правды и принципа научности от чуждых науке влияний», независимо от того, надо подчеркнуть, от кого они исходи­ли - от русского или немца. Хотя для А.Б. Каменского этот случай -лишь пример корпоративной солидарности, вызванной «необходимостью защиты авторитета Академии», довольно странный в свете разглаголь­ствований автора о крайне пристрастном отношении Ломоносова к Мил­леру, да к тому же заручавшегося в том поддержкой своих высоких покровителей.

Всю свою жизнь Ломоносов следовал принципу, который он изложил в заметках по физике в начале 40-х гг.: «Я не признаю никакого измыш­ления и никакой гипотезы, какой бы вероятной она ни казалась, без точ­ных доказательств, подчиняясь правилам, руководящим рассуждения­ми». Имелся еще один принцип, которым он также всегда руководство­вался: «За общую пользу, а особливо за утверждение наук в отечестве и против отца своего родного восстать за грех не ставлю... Что ж до меня надлежит, то я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятеля­ми наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них смолода, на старость не покину». И речь здесь идет не о борьбе с ино­странным засильем в науке, а за торжество в ней правды и справедливос­ти, о чем полно говорят случай с Крекшиным или неоднократные столк­новения Ломоносова с одним из самых влиятельных лиц в Академии наук Тепловым, в котором он видел гонителя наук российских. Ломоно­сов, конечно, не был «ксенофобом, жизненная задача которого заключа­лась в борьбе с иноземцами». Это слова произнес недавно Э.П. Карпеев, правда, все сведя лишь к «идейным позициям» тех, кто стремился ис­пользовать его имя в своих целях. Но подобное представление о рус­ском гении создали и культивируют до сих пор именно норманисты.

Отношения между Ломоносовым и Миллером были очень непросты­ми, и в них много всего было, но на них нельзя смотреть только с пози­ций последнего, якобы «гонимого и оскорбленного». За себя он всегда умел постоять, отличался, констатирует Шлецер, «необыкновенной вспыльчивостью», по причине чего часто бывал инициатором громких скандалов в Академии. Как вспоминал Ломоносов о событиях 1744 г.: «Какие были тогда распри или лучше позорище между Шумахером, Делилем и Миллером! Целый год почти прошел, что в Конференции кроме шумов ничего не происходило». Весной 1763 г. усугубился давний кон­фликт между Миллером и его соплеменником, профессором юриспру­денции Г.Ф.Федоровичем, и «Миллер не токмо ругал Федоровича бес­честными словами, но и взашей выбил из Конференции. Федорович просил о сатисфакции и оправдан профессорскими свидетельствами». Профессор И.А. Браун, очевидец ссоры, показывал, что ее «зачинщиком» и «обидящим» был Миллер. Свой характер проявил он и при обсуж­дении диссертации. «Каких же не было шумов, браней и почти драк! — с некоторой долей иронии говорил Ломоносов, — Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался в собрании палкою и бил ею по столу конференцекому. И наконец у президента в доме поступил весьма грубо, а пуще всего асессора Теплова в глаза бесчестил».

Много неприятностей Миллер принес лично Ломоносову, который отмечал, что тот «нигде не пропускает случая, чтобы какое-нибудь зло против меня вселять», «всегда из зависти препятствовать старается», что он «профессорами прозван бичом профессоров; он сущий Маккиавель и возмутитель мира в Академии». Так, в 1761 г. Миллер настраивал Г.Н. Теплова: «Верьте мне, сударь, Ломоносов - это бешеный человек с ножом в руке». Весной 1763 г., когда разнеслась весть об отставке Ломоносова, он тут же поспешил поделиться радостью с одним из своих заграничных корреспондентов: «Академия освобождена от г. Ломоно­сова». Вместе со Шлецером Миллер постарался после смерти русского ученого в самом негативном свете выставить его перед зарубежными историками. В Германии были опубликованы, указывают Т.А. Быкова и С.Л. Пештич, вероятно, «инспирированные самим Шлецером, недобро­желательные рецензии на труды Ломоносова», в которых явно видно стремление просто опорочить его имя. Так, в одной из них (1771) зву­чало, что покойный профессор химии Ломоносов «не сможет больше бесчестить свою страну и вредить русской истории». Сегодня Р.Б. Горо­динская, отмечая значительное количество откликов на исторические сочинения Ломоносова в немецких изданиях (среди которых всего одна положительная рецензия), подчеркивает, что в них «совершенно отчет­ливо прослеживается влияние, а быть может и авторство, А.Л.Шлецера и, вероятно, Г.Ф. Миллера». Исследовательница прямо говорит о враж­дебном отношении последних к Ломоносову, которое в значительной степени явилось, заключает она, отголоском дискуссии. Шлецер в своих воспоминаниях дополнительно постарался навязать просвещенной Европе отталкивающий образ Ломоносова, говоря, что он противился изданию ПВЛ и труда В.Н. Татищева, т. к. хотел напечатать свой «Крат­кий Российский летописец», что он был полон «варварской гордости», тщеславия, что он клеветник, кляузник, грубый невежда, горький пья­ница, «хищный зверь», «дикарь», который стремился не только удалить Шлецера из Академии, но и к его «погибели, в серьезном значении» (в последнем Шлецер, кстати, обвинял и Миллера), и, вообще, не «ученый историк», по причине чего и выдавал «варягов за славян».

Второе из обстоятельств, определяющих расположение исследова­телей к Миллеру, это их убежденность лишь в патриотической подоплеке выступления русского Ломоносова против идей норманизма, только в силу политических причин (реакция на бироновщину, антишведские настроения) добившегося запрета диссертации немца, отстаивавшего истину. При этом в науке не принято акцентировать внимание на том, что нелестные отзывы на нее дали и нерусские ученые - профессор истории И.Э. Фишер (Шлецер высоко ставил его «классическую критику» и знание им «классических древностей») и Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, которых сложно записать в патриоты, и которые, отмечает норманист В.А. Мошин, «в своих рецензиях возражали на каждую страницу доклада» Миллера. Более того, Штрубе, по оценке того же Мошина, «наиболее жестоко критиковавший доклад Миллера, в сущности расходился с ним лишь в частностях, признавая норманское происхождение руси». Уже один этот факт многое говорит о научной значимости рецензируемого ими труда, что подтверждают мнения крупнейших норманистов, немцев по происхождению. Так, А.Л. Шлецер увидел во многих положениях диссертации Миллера «глупости» и «глупые выдумки», А.А. Куник же в целом охарактеризовал ее «препустою». Тем самым они, не желая того, признали принципиальную правоту Ломоносова в ее оценке (кста­ти, прилагавшего к ней подобные эпитеты»: «дурная» и «вздорная»), и отмели домыслы об отсутствии в его критике каких-либо серьезных ос­нований, кроме, как только патриотических. Нельзя, наконец, забывать, что инициатором обсуждения речи Миллера, которую он охарактери­зовал «галиматьей», был немец И.Д. Шумахер, а не русский Ломоносов.

И если ситуацию в науке середины XVIII в. воспринимать только как борьбу патриотов и непатриотов, т.е. антинорманистов и норманистов, то нельзя тогда понять, почему к этому времени были опубликованы все работы Г.З. Байера, в которых доказывалось норманство варягов, но никто из русских ученых не препятствовал их выходу в свет уже после смерти автора, когда эпоха бироновщины канула в Лету. Более того, русский перевод статьи Байера «О варягах» был включен бесспорным патриотом В.Н. Татищевым в первый том своей «Истории», а в 1767 г. К.А. Кондратович выпустил его отдельным изданием. С норманистских позиций в XVIII в. выступали иностранные ученые, жившие в России, и им никоим образом не возбранялось высказывать это мнение, в том числе и публично. Так, 6 сентября 1756 г. Ф.Г. Штрубе де Пирмонт на торжественном собрании Академии произнес речь «Слово о начале и переменах российских законов», где он, отметив, что от происхождения российской монархии, от «происхождения законов ее много зависит», доказывал норманское происхождение норм Русской Правды, утверждал, что россы «были народ германской, живущий вне пределов Германии», древние обычаи которых «сходны с обычаями всех народов германских» и законы которых «наиболее согласуются» с законами шведов. И это далеко «непатриотичная» речь, если говорить языком норманистов, про­звучала на торжествах, посвященных тезоименитству императрицы, и ни­сколько не была вменена в вину немцу, к тому же некогда служившему секретарем у ненавистного русскими Бирона. Тремя годами ранее ту же мысль он проводил в своей диссертации, подчеркивая, что руссы - это часть «готфских (т. е. германских) северных народов», принесшие законы восточным славянам, которые те не имели.