Читать онлайн «Большой террор. Книга I.». Страница 77

В этих обстоятельствах Сталин вполне резонно мог подумать, что высшее военное командование, представители которого сопротивлялись даже репрессиям против Бухарина или с очевидной неохотой подчинились этому партийному решению, могло пойти на открытое сопротивление. Нарушив принцип политической верности, Сталин сам освободил этих людей от обязательств, налагаемых партийной дисциплиной. Поэтому довольно естественно, что запланированный Сталиным удар по военному командованию пришелся как раз на тот период, когда вождь стал уничтожать своих собственных недостаточно покорных сторонников.

Это уничтожение, как все у Сталина, шло постепенно. После ареста Ягоды 3 апреля 1937 года на освободившийся пост Наркома связи был назначен командарм Халепский, специалист по бронетанковым войскам из группы Тухачевского. Это назначение было столь же абсурдным, сколь и зловещим.

В апреле исчез комкор Геккер — начальник управления международных связей Красной Армии, а потому особенно подходящая фигура для обвинений в шпионаже. В том же месяце был взят командующий Уральским военным округом комкор Гарькавый. Он был одним из ближайших сотрудников Якира; они даже были женаты на родных сестрах. И снова Якир выказал нежелательную смелость, обратившись к Сталину.[819] Сталин его успокоил, сказав, что серьезные обвинения против Гарькавого были выдвинуты теми, кто уже находился под арестом, но что, если он окажется невиновным, его выпустят.

28 апреля 1937 года «Правда» опубликовала многозначительный призыв к Красной Армии овладеть политикой и бороться как с внешним, так и с внутренним врагом. Это было правильно понято высшим командованием, уже испытавшим несколько потрясений, как сильнейший, хотя и не прямой удар.

На первомайском параде 1937 года Тухачевский первым появился на трибуне, предназначенной для военного командования. Он шел в одиночестве, заложив большие пальцы рук за пояс. Вторым пришел Егоров, но он не посмотрел на своего коллегу и не отсалютовал ему. К ним в молчании присоединился Гамарник. Военных окружала мрачная, леденящая атмосфера. По окончании парада Тухачевский не стал дожидаться демонстрации и ушел с Красной площади.[820]

В апреле его назначили присутствовать при коронации короля Георга VI в Лондоне. 3 мая документы Тухачевского были посланы в Британское посольство, но на следующий день посольству сообщили, что по состоянию здоровья Тухачевский не сможет приехать. Вместо него выехал адмирал Орлов.

Офицер, несколько раз встречавший Тухачевского в мае 1937 года, сообщает о том, что маршал выглядел необыкновенно мрачно после того, как имел разговор с Ворошиловым. Через несколько дней у Тухачевского с Ворошиловым была еще одна беседа. Ворошилов был холоден и формален. Он коротко объявилмаршалу, что его снимают с поста заместителя Наркома обороны и переводят в Волжский военный округ — в один из самых незначительных, располагавший тремя пехотными дивизиями и несколькими отдельными соединениями.

Тухачевский в то время сказал одному из своих друзей: «Дело не столько в Ворошилове, сколько в Сталине».[821]

Это назначение вместе с несколькими другими стало официально известно 10–11 мая, когда была объявлена целая серия перемещений высших военачальников. Эти перемещения наиболее ясно свидетельствуют о тогдашних намерениях Сталина. Гамарник, подобно Тухачевскому, был снят с поста заместителя Наркома обороны. Более хитрым ходом было перемещение Якира из Киева в Ленинград; в отличие от нового назначения Тухачевского, это не было очевидным понижением по службе. Кроме того, ни Тухачевский, ни Якир не были посланы на свои новые места службы с унизительной поспешностью: они оставались соответственно в Москве и Киеве приблизительно до конца мая.

Тем временем постановлением от 8 мая 1937 года[822] была восстановлена прежняя система двойного подчинения, при которой власть политических комиссаров приравнивалась к власти боевых командиров. В свое время, когда такая мера была принята впервые, официальной причиной было то, что так называемые «военспецы» были, в основном, бывшими царскими офицерами и им нельзя было полностью доверять. Восстановление этой системы уже при новом вполне советском командном составе было яркой демонстрацией недоверия к команднымкадрам.9 мая в армию была спущена инструкция, призывавшая к повышению бдительности.

11 мая был нанесен первый удар по Дальневосточной армии в виде ареста комкора Лапина, начальника штаба ДВА (Лапин покончил с собой после пыток в Хабаровской тюрьме).[823] В тот же день в Москве схватили более крупную добычу — командарма Корка из Военнойакадемии им. Фрунзе.

Это означает, что к середине мая трое из намеченных жертв операции «Тухачевский» были уже под арестом, и давление на Тухачевского и Якира нарастало. Но внешне дело выглядело так, что всех высших командиров намеревались перевести на новые назначения до того, как НКВД нанесет последний удар. Если первоначальные намерения были, действительно, таковы, то это означает, что в середине мая планы внезапно переменились.

Как пишет в своихмемуарахбывший гитлеровский разведчик Вальтер Шелленберг,[824]«документы», свидетельствующие, что Тухачевский был немецким шпионом, были переданы в советские руки как раз около этого времени. Эти «документы» были сфабрикованы в Восточном отделе гитлеровской службы безопасности (СД). Но подоплека у этой истории совсем не простая.

Сталинский взгляд на фашизм имел несколько особенностей. Конечно, фашизм был давно объявлен худшей формой власти буржуазии и «научно» провозглашен слугой монополистического капитала. Хотя, таким образом, само слово «фашизм» было в Советском Союзе одним из наиболее зловещих, его эффективность была значительно ослаблена тем, что «фашистами» в СССР было принято называть и социал-демократов («социал-фашисты»). В результате этой путаницы понятий германской компартии было приказано (против ее воли) бросить свои главные силы не против нацистов, а против буржуазно-социалистических коалиционных правительств — до такой степени, что в прусском референдуме 1931 и в транспортной забастовке 1932 года коммунисты активно сотрудничали с нацистами против умеренных. Ясное свидетельство такой направленности германской компартии, а также свидетельство того, что приказ исходил от Коминтерна, содержится в речи О. Пятницкого на XXII пленуме Исполкома Коминтерна.[825]

Когда такая тактика привела к победе Гитлера, разгром германской компартии был представлен, согласно новому сталинскому стилю, как победа. По новой концепции Гитлер был своего рода «ледоколом революции» — он был последней отчаянной попыткой буржуазии удержать власть, и его падение должно было привести к полному краху капитализма. Эта точка зрения быстро входила в моду.

Когда, однако, Сталину стало ясно, что гитлеризм не находится на пороге падения — к этому заключению Сталин, вероятно, пришел после «ночи длинных ножей» в июне 1934 года, покончившей с Ремом и его сторонниками, — его продолжали удерживать от сближения с новым диктатором отнюдь не идеологические причины. Трудность была скорее в том, что Гитлер выглядел исключительно непримиримым антикоммунистом. Видя, как наращивает Гитлер германское военное и экономическое могущество, Сталин начал рассматривать проблему в комплексе. Очевидная военная угроза со стороны Гитлера могла быть блокирована двумя путями — силой или договором. Если решать проблему придется силой, тогда нужно строить мощный антифашистский союз. Если возможен договор, то лучше всего достичь его с позиции силы. По этим соображениям с середины тридцатых годов и советская внешняя политика и тактика Коминтерна были направлены на создание системы партийных и государственных союзов против Германии.

В 1936 году, после того как внешняя политика Советского Союза была переориентирована указанным образом, Наркому иностранных дел Литвинову, давно уже выступавшему за союз с Западом, стало легче работать. Однажды в ходе одного заседания Сталин положил руку на плечо наркома и сказал: «Видите, мы можем придти к соглашению». Литвинов (так, во всяком случае, рассказывал Эренбургу 3. Я. Суриц) «снял руку Сталина со своего плеча: „Ненадолго.“».[826]

Часто высказывается мнение, что одним из мотивов сталинского террора, особенно в армии, было желание Сталина получить свободу маневра, результатом которой явился советско-гитлеровский пакт 1939 года. Прежняя, донацистская прогерманская ориентация не была ведь идеологической, и союз даже с очень «реакционной» Германией против «богатых» держав давно принимался как должное армией и большинством в партии. Изменения наступили только тогда, когда гитлеровский фашизм начал выглядеть открытой угрозой Советскому Союзу. После этого начались кампании народного фронта, проводимые Коминтерном, был заключен франко-советский пакт и т. д. Когда эти изменения наступили, они были приняты внутри СССР очень тепло. В стране и в партии новые союзы на государственном и партийном уровнях рассматривались как возможность «поворота направо», примирения с демократией. Тем временем Тухачевский и вообще военные с энтузиазмом работали над настоящей модернизацией армии, чтобы сделать ее способной противостоять не только полякам и туркам, но и высокому потенциалу мобилизованной Германии.