Читать онлайн «Тайные культы древних. Религии мистерий». Страница 58

Появление личной религии в противоположность политической в Древнем мире было решающим шагом вперед в истории человеческого духа. Следующий религиозный вопрос, который встал перед людьми, был: должны ли эти типы религий существовать бок о бок или противостоять друг другу? Являются ли они взаимоисключающими? Или же синтеза достичь нельзя? Если мы примем гегелевскую формулу эволюции – тезис, антитезис, синтез, – то мы можем сказать, что греческие и римские религии представляли собой тезис (общественно-этические религии), мистерии – антитезис (индивидуалистическо-мистические), в то время как иудаизм представлял собой как тезис, так и антитезис, но тщетно работал над тем, чтобы найти синтез. Найти синтез удалось христианству. Христианство было вынуждено встретить проблему лицом к лицу из-за конфликта между политическими религиями Запада и личными религиями Востока, интенсивность которого росла вокруг него, и потому, что иудаизм, который питал его ранние годы, слишком был углублен самоанализом по этому вопросу. Если христианство действительно являлось тем, чем оно себя называло, – настоящей вселенской религией, – то оно должно было решить загадку и найти средство удовлетворить как общественные, так и личностные инстинкты человека, сделать человека одновременно нравственным и мистическим, соединить дополняющие друг друга истины «мы партнеры» [982] и «все души – Мои» [983] во всеобъемлющую истину. Следовало отдать справедливость «тому [типу], который был заинтересован в поведении в этой жизни и влиял на него, но не мог удовлетворить мистических стремлений человека; другой соответствовал этим мистическим стремлениям, но при этом не мог дать жизни в этом мире нравственное содержание и значение» [984] . Христианство обозначило свое превосходство над религиями города-государства, религиями мистерий и иудаизмом, показав «примирение двух типов в высшем синтезе этической религии искупления, которая освобождает человека из этого мира и при этом дает ему возможность найти в этом мире сферу нравственной деятельности и цель» [985] . Оно соответствовало всем нуждам человека как в личных чаяниях, так и в общественных связях на земле. Оно сочетало прекрасное равновесие двух возвышенных идей божественного общественного порядка – Царствие Божие и неоценимую ценность отдельной личности: «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» [986] Религия и мораль были нераздельно связаны в христианстве; вера должна была проявляться в трудах.

Путь христианства к примирению этих двух крайних типов религий был подготовлен мистериями и иудаизмом как с негативной, так и с позитивной точки зрения. Религии мистерий заставили человека сознавать личные нужды и научили его подниматься над землей и материей к отождествлению с Богом. К несчастью, этот энтузиазм или экзальтация не сопровождались заметным изменением в поведении; духовные надежды не обязательно предполагали новый моральный идеал. Конечно, профессор Гарднер [987] преувеличивает, когда говорит: «У нас нет причин предполагать, что те, кто говорил о спасении с помощью Исиды или Митры, были гораздо лучше своих ближних; таким образом, они не жили на более высоком уровне бытия», в то время как христиане были «не просто наполнены духовным энтузиазмом, но этот энтузиазм в них принимал форму самоотречения, святой жизни и христианской любви, “энтузиазма к человечеству”». Проблемы, которые пережил апостол Павел из-за моральных отклонений его языческих церквей, которые почувствовали силу новой духовной экзальтации и радовались «разделению Духа Святого», достаточное свидетельство того, что язычество могло включать горячую религиозность, не будучи при этом очевидно нравственным или даже будучи совершенно очевидно безнравственным. Читатель «Метаморфоз» Апулея – лучшего учебника для изучения мистерий – будет впечатлен загадочным для него соединением религиозного пыла и чувственного и похотливого воображения. Спасение через Исиду не обязательно предполагало изменения в характере.

Именно от иудаизма, который был прежде всего этической религией древности, христианство унаследовало свой высокий этический идеал [988] . Иудаизм был шокирован при виде страшных грехов язычества, особенно идолопоклонства и плотских грехов. Его собственная мораль была небезупречна, однако она представляла собой постоянный вызов окружавшему иудаизм язычеству. В святости домашнего быта, религиозном воспитании детей, долге братской взаимопомощи, взаимоотношениях полов, достоинстве ручного труда и других отношениях диаспора стала «вождем слепых» для Римской империи. Мораль иудаизма была такой, что, за исключением банальностей традиции и излишнего библеизма, ее можно было en bloc перенести в христианство. Более бедные иудейско-христианские церкви более чем возместили вклад христиан – бывших язычников богатством своего этического вклада. Первых волновал вопрос обрядов, в то время как вторые пытались сдержать излишние вольности, приняв нравственный кодекс иудаизма и христианства. Поскольку христианство возникло из иудаизма, мораль стала его родимым пятном:

«Иудейское христианство в Палестине, воспитанное иудейским законом, было, если можно так выразиться, хребтом, который поддерживал нравственное сознание целого… и иудейская агитация в его (Павла) церквях, несмотря на весь вред, который она приносила, все-таки привела к тому, что нравственная сторона христианства была подчеркнута сильнее» [989] .

Иудейские катехизисы и учебники были приняты христианством и включены в христианские писания. Этическое превосходство было сильной стороной в платформе ранних апологетов и христианских историков, и его вполне замечали языческие критики. Такое сосуществование морали и религии, для нас столь привычное, не было таким в греко-римскую эпоху. Общим местом его сделало христианство: оно взяло на себя этическую задачу, которую так хорошо начали решать греческие философы и религия Израиля. Конечно, нельзя сказать, что христианство завершило нравственное воспитание Запада, но христианство сделало невозможным, чтобы отныне религиозным считался человек, чье поведение является несовместимым с религией, которую он исповедует. Оно позволило нам объединить субъективный и объективный аспект религии; радоваться как экстазу общения святых, так и восторгу личного общения с Отцом наших душ; уравновесить центробежную и центростремительную силы души.

IV. Аристотель проницательно выделил роковой недостаток в мистериях, когда сказал: «Отнюдь не необходимо, чтобы посвящаемые учились чему-либо, но чтобы они получали впечатления и приходили бы в соответствующее настроение». Этот недостаток – туманность [990] и излишняя эмоциональность, которые сопровождались закостеневшим традиционализмом. Мистерии обращались в первую очередь к чувству, а не к нравственной лояльности и духовному восприятию. Этому есть множество свидетельств [991] . Стобей [992] сохранил фрагмент Фемистия (Плутарха?), где смерть сравнивается с инициацией таким образом:

«Тогда [в смерти] душа переживает опыт, подобный тому, что получают те, кто проходит посвящение в мистерии. Отсюда и совпадение – слово в слово и дело в дело – в умирании и в обряде посвящения . Во-первых, блуждания и мучительные, болезненные переживания и какие-то неприятные и бесконечные переходы в темноте; затем, перед концом, все ужасные вещи – страхи, ужасы, пот и оцепенение. После чего является некий чудесный свет, и душу принимают чистые угодья и луга с пением и совместными танцами и самыми священными торжествами святых звуков и священных явлений. Посреди всего этого человек, теперь уже совершенный и посвященный, становится свободен и совершает круг, освобожденный и увенчанный, исполняя обряды; он беседует со святыми и чистыми людьми, видя там непосвященную толпу тех, кто живет, не очистившись, тех, кто под его ногами ступает в потоках грязи и тьмы, и, несмотря на страх смерти, продолжают творить зло, не веря в блаженство мира иного».

«Как те, кто прошел посвящение, – говорил Плутарх [993] , – подходят к друг другу сначала со смущением и восклицаниями, но, когда совершились и показаны святые обряды, они внимают, дрожа и молча, так и начинающий овладевать философией сначала заметит много смятения, но, познакомившись с предметом поближе и увидев более яркий свет, как тогда, когда приоткрываются святыни, он станет другим и будет молчать, и его охватит благоговейный трепет». Псевдо-Деметрий [994] уверяет, что «мистерии исполняются в виде аллегорий, дабы вызвать ужас и благоговейный трепет». Эта светотень , которую не хотелось и нельзя было четко определить, приспосабливала мистерии к самым разнообразным вкусам из-за растяжимости интерпретации – для посвящаемого они могли значить что угодно; она придавала им привлекательность, которая сопровождает теософию и оккультизм. Несопоставимое, устарелое, символическое стояло в мирном соседстве.