Читать онлайн «Тайные культы древних. Религии мистерий». Страница 45

Римляне чувствовали эту потребность еще больше, чем греки [757] . Ничего римлянин не боялся больше, чем забвения, и ничего не жаждал больше, чем доброй памяти о себе у своих друзей. Борясь с одиночеством смерти, он просил с глубоким человеческим чувством прохожего остановиться, прочесть его имя, возраст и должность. Если римлянин был богат, то он завещал определенную сумму гильдии друзей и их наследников, чтобы увековечить его память общими пирами в годовщину его смерти [758] или в определенные промежутки времени. Но город-государство исчез, и человек, предоставленный сам себе, открыл невыгоды своей только что завоеванной свободы и заплатил цену индивидуализма. Общественный инстинкт оказался долговечнее, чем город-государство, который культивировал и обогащал общественные инстинкты веками. Политические беды следовали одна за другой, исторические кризисы неожиданно обрушивались на людей со страшной тяжестью, и человек чувствовал необходимость в индивидуальной поддержке. «Империя, старавшаяся предотвратить объединения, на самом деле давала наиболее мощный импульс к объединению. Перед лицом этой всемирной и всемогущей системы отдельный человек все больше и больше ощущал свое одиночество и беспомощность. Имперская власть могла быть и благожелательной, и благодетельной, но она была столь ужасна, уравнительна во всеобщем охвате своей силы, что в ее присутствии отдельный человек казался сведенным к незначительности насекомого или песчинки» [759] . Религия, в которой он родился и которая оказывала человеку величайшую услугу в качестве социальной связи, пострадала от падения «старого режима», и отдельный человек должен был искать себе собственную религию. Боги предков казались отчужденными, а национальные культы – бесполезными, и нужно было найти другие средства для очищения и искупления грехов.

Государство стало слишком большим для самореализации личности и слишком громоздким для тех, кто привык к компактному полису. Была и другая социальная ячейка, которая сразу приходит нам на ум, – это семья. Но семья была слишком ограничена, чтобы принять основную энергию общественного инстинкта [760] . Более того, семья еще не имела такой первостепенной важности, которую она имеет для нас, отчасти потому, что город-государство затмил все другие формы общественной жизни, а отчасти потому, что семья еще не стала школой общественной жизни (как это происходит у нас) из-за того низкого положения, которое женщины занимали в греческом обществе. Не следует забывать, что именно в семье дольше всего сохранялось римское благочестие, и, как говорят нам страницы Плиния и Плутарха, в домашней жизни достаточно часто можно было почувствовать сладость священных семейных уз.

Тот, кому хорошо знакомы греческие и латинские надписи, может вспомнить еще одну форму общественной жизни, которая, как кажется, была особенно активной в то время, – муниципальную жизнь. Частое упоминание о муниципальных выборах, почестях и постановлениях, а также ожесточенном соперничестве не должно закрывать от нас тот факт, что эта муниципальная жизнь была лишь бледным отражением здоровой и всепоглощающей жизни города-государства. В самоуправлении и взаимном соперничестве больших и малых городов аристократия греко-римского мира нашла своего рода предохранительный клапан для политической энергии и общественных амбиций. Греко-восточные города Азии и Египта пользовались в значительной мере самоуправлением: они проводили время, поощряя торговлю и ремесла, украшая улицы и забавляя жителей. Почести, хотя и пустые, удовлетворяли амбиции провинциалов. Городской совет (Boulè) собирался со всеми церемониями, как будто бы над городом не стояло высшей или имперской власти. Все это в необычайной степени поощряло местный патриотизм. Успешные люди завещали огромные суммы своему родному городу, чтобы он стал наравне или выше соседнего города.

Муниципии, пользовавшиеся либеральными уставами, были славой имперской эпохи. Каждый был копией Рима. Каждый город мостил дороги, строил общественные бани, театры, даже амфитеатры, храмы, суды, места для общественных собраний и портики для гуляющих. То, что осталось от Помпей, дает нам живое впечатление о той активной, полной соревновательного духа жизни, которая пульсировала в этом городе. Визит в Тимгад убедит любого, что протекли века после падения Западной Римской империи, пока Европа хоть в какой-то степени обрела снова былые жизненные удобства. Но вся эта муниципальная жизнь в большой степени не была реальной. Своим существованием она отчасти была обязана консервативным инстинктам римлян, которые увековечивали учреждения, имевшие историческое значение или просто дорогие их сердцу. Жизнь в муниципии отличалась от жизни в обычном городе-государстве в том, что его независимость была нереальной, поскольку над городом была высшая власть, и вследствие развития индивидуализма он не мог принуждать к чему-либо сограждан.

Остается еще одна основная фаза социальной жизни, которую мы знаем как церковь, или частная и добровольная ассоциация для религиозных целей. В Греции и Риме ремесленные гильдии с самого начала носили религиозный характер. После Александра жители Востока достигли большого прогресса в развитии частных ассоциаций в больших портах – перевалочных пунктах в Средиземноморье, куда допускались представители всех народов. Объединения в клубах могли служить самым различным целям, и, несомненно, мотивы, благодаря которым численность их участников росла, были столь же разными, как те, что приводят новых приверженцев в масонское братство или в христианскую церковь. Люди собирались вместе из чисто человеческого и общественного инстинкта: их влекло чувство одиночества в мире, который был слишком велик для одного человека; они хотели защитить свою торговлю от нечестной конкуренции или от жадности казны, найти развлечение в монотонной жизни и отвлечься от печалей повседневного существования, воспользоваться теми выгодами, которые давало товарищество, почтить божество-покровителя, участвовать в общих пирах, получить достойное погребение на кладбище ассоциации. Религиозный инстинкт был лишь одним из многих, однако религиозные мотивы умножались, когда человек искал религию, которая могла бы его поддержать. Путь для частных религиозных ассоциаций был подготовлен различными факторами [761] – религиозными волнениями VI века до н. э., распространением иудаизма, миграциями восточных купцов и рабов. Свержение дельфийского оракула в начале VI века и его восстановление как духовной силы внесло свой вклад в образование orgeones и thiasoi [762] , посредством которых отныне религиозные убеждения распространялись независимо от политического контроля. Религия орфиков стала самым мощным «растворителем», который когда-либо был введен в греческую религиозную жизнь. Хотя сами орфики никогда не собирались в организованную церковь, они образовывали collegia, или культовые ассоциации [763] , отмеченные своеобразной теологией орфической жизни: они соблюдали культ государственных богов, в то же время подрывая его. Орфики сеяли семена недоверия к национальному и наследственному принципу в религии и придавали первостепенное значение спасению отдельной души. В этом отношении орфики и их религия оказали огромное влияние на последующую историю религии – тем, что они сделали религию частным и личным делом, что вело к добровольным ассоциациям, проповедовали доктрину божественной милости, требовали посвящения в интересах спасения, концентрировали внимание на личных достижениях и личной святости; они были безразличны к государственной религии, уничтожали национальную принадлежность богов толерантным синкретизмом своей теологии, которая отождествляла всех богов с Дионисом, – орфики сделали многое, чтобы приготовить людей к революционным переменам в истории религии, когда люди могли оставить религию, в которой они родились как граждане, и добровольно вступить в религиозную конгрегацию. За прошедшие двадцать два века эти добровольные религиозные ассоциации стали решающим фактором в истории. Был открыт путь для таких религий, которые были универсальны и могли в одно и то же время удовлетворить потребность отдельного человека и завоевать его верность так, чтобы он стал миссионером своей веры.

Восточные люди, чей гений никогда не создавал связного политического единства, но лишь неуправляемые и несвязные абсолютные империи, были более склонны к тому, чтобы образовывать частные религиозные ассоциации. Когда такие ассоциации стали играть заметную роль в греческом и римском мире, мы всегда находим, что своим образованием они были обязаны восточным рабам, вольноотпущенникам, купцам и искателям приключений; большая часть их членов, первоначально, может быть, и все, носили иностранные имена, и они наиболее многочисленны в морских портах и торговых центрах, которые привлекали иностранцев. В Греции, например, они впервые появляются в порту Пирея [764] . Эти ассоциации постепенно привлекали новообращенных в центрах, где они действовали, что увеличивало их престиж в обществе и устанавливало принцип добровольной самопомощи в религии. Смешение различных рас, объединение человечества и религиозный синкретизм дали огромный толчок формированию религиозных братств: «Мы видим впервые в истории группы мужчин и женщин, которые вне зависимости от национальности и общественного положения объединялись для соблюдения религиозных обрядов, и религия стала считаться делом отдельного человека, нежели делом государства, и при этом каждый участник такой ассоциации был непосредственно заинтересован в ее расширении» [765] . Но такие ассоциации возникли на Западе еще до эпохи Александра, а иудеи во время вавилонского пленения и после него открыли объединявшую их связь – культ, поддерживавшийся синагогами, которые могут считаться заметной и успешной разновидностью религиозных братств [766] .