Читать онлайн «Закат и падение Римской Империи. Том 1». Страница 30

Лишь только Адриан, удовлетворивши свою страсть, дол­жен был отказаться от своих надежд, он решился заслужить признательность потомства выбором себе преемника с самы­ми возвышенными достоинствами. Его проницательный ум остановился на одном сенаторе, которому было около пяти­десяти лет и который в течение всей своей жизни безупречно исполнял все свои служебные обязанности, и на одном юно­ше, которому было около семнадцати лет и который обещал сделаться в зрелом возрасте образцом всех добродетелей; старший из них был объявлен сыном и преемником Адриана с тем условием, что он немедленно усыновит младшего. Оба Антонина (так как здесь о них идет речь) управляли импе­рией в течение сорока двух лет постоянно с одинаковой муд­ростью и доблестью. Хотя у Антонина Пия было два сына, он предпочел благоденствие Рима интересам своего семейст­ва, выдал свою дочь Фаустину за молодого Марка, испросил для него у сената трибунские и проконсульские полномочия и, с благородным отвращением к чувству зависти или скорее с благородным непониманием такого чувства, разделил с ним все труды управления. Марк, со своей стороны, уважал своего благодетеля, любил его как отца, повиновался ему как своему государю, а после его смерти руководствовался в делах управления примером и правилами своего предшест­венника. Эти два царствования представляют едва ли не единственный период истории, в котором счастье громадного народа было единственною целью правительства.

Тит Антонин Пий был справедливо прозван вторым Нумой*. 

 *) Нума Помпилий, сабинянин, - преемник Ромула, второй римский царь, который, по данным традиции, проводил мирную политику; царь-реформатор учредивший культы, создавший жреческие и религиозные коллегии (Примеч.ред) 

 Одна и та же любовь к религии, к справедливости и к миру была отличительной чертой обоих государей. Но поло­жение императора открывало более широкое поле деятель­ности для его добродетелей. Нума мог только удерживать жителей нескольких деревень от взаимного грабежа земных продуктов, тогда как Антонин поддерживал порядок и спо­койствие в большей части земного шара. Его царствование отличается тем редким достоинством, что доставляет очень мало материалов для истории, которая, в сущности, не мно­гим отличается от списка преступлений, безрассудств и бед­ствий человеческого рода. В частной жизни он был привет­лив и добр. Его врожденное простодушие было чуждо чванст­ва или притворства. Он с умеренностью пользовался выгода­ми своего положения и невинными общественными удоволь­ствиями, а его сердечное добродушие отражалось в прият­ном спокойствии его характера.

Достоинства Марка Аврелия Антонина казались более су­ровыми и более выработанными. Они были плодом бесед с учеными, усидчивого труда и ночей, проведенных в заняти­ях. Когда ему было двенадцать лет, он принял суровую сис­тему стоиков и научился у них подчинять тело уму, а стра­сти рассудку; он научился у них считать добродетель за единственное благо, порок за единственное зло, а все внешние предметы за нечто совершенно безразличное. Его "Размышления", написанные среди шумной лагерной жизни, дошли до нас; он даже снисходил до того, что давал уроки философии с такой публичностью, которая едва ли совмести­ма со скромностью мудреца и с достоинством императора. Но вся его жизнь была самым благородным комментарием принципов Зенона. Он был строг к самому себе, снисходите­лен к чужим недостаткам, справедлив и благосклонен ко всем. Он сожалел о том, что Авидий Кассий, возбудивший восстание в Сирии, окончил свою жизнь самоубийством и тем лишил его удовольствия превратить недруга в друга, а искренность этого сожаления он доказал тем, что старался смягчить строгие меры сената касательно приверженцев бунтовщика. Он ненавидел войну, считая ее бедствием для человечества, но, когда необходимость справедливой оборо­ны заставила его взяться за оружие, он без колебаний под­верг себя опасностям восьми зимних кампаний на холодных берегах Дуная, которые в конце концов оказались гибельны­ми для его слабого сложения. Признательное потомство всег­да чтило его память, и более чем через сто лет после его смерти еще многие хранили его изображение вместе с изо­бражениями своих домашних богов.

Если бы у кого-нибудь спросили, в течение какого периода всемирной истории положение человеческого рода было са­мое счастливое и самое цветущее, он должен бы был без вся­ких колебаний назвать тот период, который протек от смерти Домициана до восшествия на престол Коммода. Римская им­перия на всем своем громадном пространстве управлялась абсолютной властью, руководительницами которой были до­бродетель и мудрость. Армии сдерживались твердою и вместе с тем мягкою рукой четырех следовавших один за другим императоров, которые внушали невольное уважение и своим характером, и своим авторитетом. Формы гражданского уп­равления тщательно охранялись и Нервой, и Траяном, и Ад­рианом, и Антонинами, которые наслаждались внешним ви­дом свободы и находили удовольствие в том, что выдавали себя за ответственных представителей закона. Такие госуда­ри были бы достойны чести сделаться восстановителями ре­спублики, если бы римляне того времени были способны пользоваться разумной свободой.

За свои труды, постоянно сопровождавшиеся успехом, эти монархи были с избытком вознаграждены и тем, что могли честно  гордиться своими заслугами, и тем, что могли с нас­лаждением созерцать то общее благоденствие, которое было делом их собственных рук. Однако одно основательное и гру­стное размышление отравляло для них самые благородные из человеческих наслаждений. Им не раз приходилось задумы­ваться над непрочностью того благополучия, которое зави­сит от характера только одного человека. Может быть, уже приближался тот гибельный момент, когда какой-нибудь распутный юноша или какой-нибудь завистливый тиран употребит на дело разрушения ту абсолютную власть, кото­рой они пользовались для блага народа. Узда, которую нала­гали сенат и законы, была воображаемая: она могла выстав­лять в более ярком свете добродетели императоров, но не могла сдерживать их порочных наклонностей. Военная сила была слепым и непреодолимым орудием угнетения, а испор­ченность римских нравов всегда доставила бы льстецов, го­товых одобрять, и приближенных, готовых удовлетворять жадность, сластолюбие или жестокосердие властелина.

Эти мрачные опасения находили для себя оправдание в прошлом опыте римлян. Летописи империи представляют нам такие яркие и разнообразные черты человеческого ха­рактера, каких мы напрасно стали бы искать в сложных и неопределенных характерах, с которыми знакомит нас новей­шая история. В поведении римских императоров мы ус­матриваем самые крайние границы порока и добродетели, самые высшие совершенства и самую низкую испорченность нашей расы. Золотому веку Траяна и Антонинов предшест­вовал железный век. Едва ли стоит труда перечислять недо­стойных преемников Августа. Они спаслись от забвения только благодаря своим неслыханным порокам и благодаря великолепию той арены, на которой они действовали. Мрач­ный и неумолимый Тиберий, свирепый Калигула, слабоум­ный Клавдий, развратный и жестокосердный Нерон, звер­ский Вителлий и бесчеловечный трус Домициан - все они покрыты вечным позором. В течение восьмидесяти лет (за исключением только короткого и нерешительного перерыва в царствование Веспасиана) Рим томился под непрерывной тиранией, истреблявшей древние республиканские фамилии и преследовавшей почти все добродетели и все таланты, ка­кие только проявлялись в этот несчастный период. Под управлением этих чудовищ к рабской зависимости римлян присоединялись два особых обстоятельства, благода­ря которым их положение было более ужасно, чем положе­ние жертв тирании в каком-либо другом веке или в какой-либо другой стране, а именно: воспоминания о прежней сво­боде и обширность завоеваний. Отсюда проистекали: 1) чрез­вычайная чувствительность угнетенных и 2) невозможность спастись от преследований угнетателя.

1. Когда Персия управлялась потомками Сефи, отличав­шимися безрассудной жадностью и нередко обагрявшими свой диван, свой стол и свою постель кровью своих фавори­тов, один молодой аристократ сказал, что, выходя от султа­на, он всегда ощупывал, осталась ли цела голова на его пле­чах. Ежедневный опыт оправдывал недоверие Рустана. Од­нако висевшая над его головой гибель, как кажется, не тревожила его сна и не нарушала его душевного спокойствия. Он знал, что один гневный взгляд монарха мог обратить его в прах; но удар молнии или паралич могли бы быть одинаково гибельны, а потому благоразумие предписывало не думать о бедствиях, неизбежных в человеческой жизни, и наслаж­даться скоротечным счастьем. Он был почтен названием царского раба, и, вероятно, будучи куплен у родителей низ­кого звания в такой стране, которая осталась навсегда ему неизвестной, он был воспитан с детства в строгой дисципли­не сераля. И его имя и его богатства, и его отличия были подарком господина, который мог, без нарушения справед­ливости, отобрать все, что дал, назад. Познания Рустана - если действительно у него были какие-нибудь познания - могли только укрепить в нем созданные привычкой предрас­судки. В языке, на котором он говорил, не было выражений для какой-либо другой формы правления, кроме абсолютной монархии. История Востока научила его, что таково всегда было положение человеческого рода. И Коран, и истолко­ватели этой божественной книги внушали ему, что султан - потомок пророка и получил свою власть свыше, что терпе­ние - главная добродетель мусульманина, а беспредельное повиновение - главная обязанность подданного.