Читать онлайн ««Русские идут!» Почему боятся России?». Страница 42

И зря. У него, человека крутого и успешного, было немало завистников, да и обиженных после камчатского следствия хватало, так что в Иркутск и столицу пошли доносы. А компромата хватало. Не в том смысле, что воровал, – как раз этого за ним не значилось, что специальной ревизией было подтверждено, – а по причине невоздержанности на язык. Еще на Камчатке майор выдал племянницу замуж за географа Степана Крашенинникова, и в свадебном застолье, пребывая подшофе, очень конкретно высказался в адрес местного клира, а заодно и Святейшего Синода, такую пьянь и рвань «ко служению Христову подпустившего». Скандал был громкий, доброжелатели, ничуть не медля, настучали в Северную Пальмиру, и оскорбленные обладатели панагий начали копать. В ту же масть лег и донос о, дескать, «поносных словах» в адрес Ее Величества и немцев, ее окружающих, однако на счастье воеводы, Анна Ивановна скончалась раньше, чем делу, пахнущему плахой, был дан ход, в связи с чем тема заглохла. В отличие от дела о «кощунствовании», заглохнуть которому злопамятные иереи не давали, раздувая по мере возможностей. А возможности имелись.

На Камчатке же с отбытием Павлуцкого все довольно быстро стало «как при бабушке». На всю катушку. После нежданной гибели майора Мерлина («…уйдя, безвесно пропал, иные говорят утоп, иные медведь задрал, а то Бог весть») вся власть вновь оказалась у «якуцких», возглавляемых «всей камчатской команды командиром» капитаном Матвеем Лебедевым, сидевшим в Большерецке, и его братом, капралом Алексеем, комендантом Нижнекамчатска. «В прежнее время, – докладывал Сенату в 1757-м сибирский губернатор Василий Мятлев, – командирами туда определяемы были якутские дворяна, не точию люди непорядочныя, но и великия лихоимцы и презельныя пьяницы, ни о каком добре, ни о приращении зборов, ни о содержании в добром порядке камчадалов радения не имели, кроме того, что всегда пьянствовали и нажитое лихоимством пропивали». Оставшись одна на хозяйстве, эта мафия, насколько можно понять, вышла за всякие рамки, доведя «инородцев», – коряков с ительменами, – да и русских, которые не из Якутска, до белого каления.

Безобразия периферийных лузеров усугублялись и церковниками, теми самыми, за попытку «усовестить» которых Синод рассердился на майора. Правда, питерские иереи, узрев в речах «кощунника» некий резон, попытались слегка почистить аппарат на местах, укрепив кадры, но лекарство, как часто бывает, оказалось хуже хвори. Архимандрит Иоасаф Хотунцевский, «служитель смиренный, добронравный, к Господу рьяный и в книжном знании искушенный», ставший в 1745-м главой духовной миссии, в самом деле, оказался лишен обычных пороков. Не пил, благ земных не копил и службу знал досконально, так что «гулящим батькам» при нем сделалось туго, вплоть до расстрижения, да и властям доставалось, однако смирением там и не пахло. Напротив, будучи фанатиком крещения «иноверцев» любой ценой, отец Иосиф дал подчиненным указание во имя благой цели не стеснять себя средствами.

«Обязанный по своему званию и назначению быть примером христианского человеколюбия, – писал камчатский историк А. С. Сгибнев, – он был до того жесток и безчеловечен с туземцами и русскими служилыми, что получил от последних название антихриста». В увлечении своим «подвигом» архимандрит, «как палач, наказывал всех плетьми, перед церковью, за малейшее несоблюдение церковных правил и непременно сам присутствовал при экзекуции», не собираясь считаться с местными нравами. В итоге, «когда проповедники явились к туземцам, считающим телесное наказание ужаснее смертной казни – тотчас на всех концах полуострова обнаружились новые возмущения, принявшие затем огромные размеры». Разбалованные Павлуцким, «инородцы» пытались жаловаться покинувшему их «Митяю», веря, что тот, ставший «большим головой», сумеет помочь, но без толку: не умея писать и не зная, как следует жаловаться, корякские авторитеты наивно просили всех «корабельных людей» передать их беды в Якутск и даже платили за это вперед мехами, но с понятным результатом.

Рано или поздно тэрпэць урывается даже у ежика. В начале 1745 года анадырский «оленный князец» Эвонты Косинкай, указанный в документах Мерлина как «среди надежных надежный», начал охоту на русские артели, уничтожив несколько «малых отрядцев». Его поддержали другие «оленные», а в ноябре взбунтовались и оседлые коряки нескольких острожков. Разгромив пошедший на усмирение отряд сержанта Мамрукова (естественно, «якуцкого»), они даже несколько дней держали в осаде городок Аклан. Затем, когда реакции властей не последовало, зимой 1745 – весной 1746 года перекрыли пути вдоль северного побережья Охотского моря и, уничтожив несколько казачьих отрядов, блокировали Аклан уже всерьез. А в середине марта на «тропу войны» вышел самый крупный клан оседлых коряков, каратинцы: в Ентанском острожке, ставке «верного» князца Умьявушки, были захвачены врасплох и убиты сборщики ясака – 5 казаков и 6 крещеных «инородца», известие о чем не сразу, но вскоре дошло до властей.

Надо отметить, каким бы пьяницей и скандалистом ни был капрал Алексей Лебедев, комендант Нижнекамчатска, с разведкой у него все было в порядке. По его заданию некий Петр Орликов, крещеный камчадал, пробрался в самый центр событий, где, рискуя жизнью, «все вызнать сумел» (за что был по-царски награжден пятаком и штофом водки). Как выяснилось, речь шла о деле серьезном, пожалуй, даже чересчур серьезном. По словам Орликова, «изменники», заявляя «нас де людей много, руским людем не поддадимся», планировали одновременно ударить по всем русским острогам, а затем «з женами и з детьми» поселиться в Нижнекамчатске. Имелся у бунтовщиков и стройный план взятия острога. «А хотели де оне (…) взять острог с северной страны з задняго бастиона на утренней зоре, уповая, что де руские люди все оное время весьма разоспятся», для чего «склонить на бунт» всех корянков и «страхом принудить» ительменов. Сверх того, бунтовщики связались с «оленными» Эвонто Косинкой, которому уже было нечего терять, приманив их обещанием подарить «близ здешняго острога моховое оленное кормовище, дабы вольно туда переселяся, жительство имели», и, еще более, связались с чукчами («доколе де нам между собою иметь брань, и от руских терпеть, мы де их, чтоб они на нашей земле не были, всех до единаго искореним»), так что, когда надо будет, «чюкчи Колымскую дорогу запрут, коли уже не заперли». На приход «настоящих» вообще очень надеялись, даже в случае неудачи: «и хотя де етих наших руския люди и прибьют, то де на лето будут чюкчи, которых де руские люди убить никак не возмогут».

Информация Орликова озадачивала. Обычные «смущения» типа украл-выпил-в тюрьму, даже со смертоубийствами, ясачные учиняли частенько, но заговор такого масштаба и такого уровня планирования совершенно не соответствовал уровню их понимания жизни. Все объяснялось однако сообщением о «главном заводчике», который «и Умьявушку смутил, и протчих наущает». Им оказался очень известный и популярный на Камчатке персонаж, Алексей Лазуков (Камчюга). Служилый из местных, он, в статусе «чукоцкого и коряцкого языков толмача», ходил с Витусом Берингом на пакетботе «Св. Петр», пережил трагическую зимовку, унесшую жизнь командора, и был одним из немногих, кто до самого конца оставался более или менее дееспособным. О нем, кстати, поминают и С. Ваксель и Г. Стеллер, причем первый как о чукче, а второй как о коряке, причем оба отмечают свободное владение русским языком и сметливость парня. Именно его «наши де забрав самый острог, хотели иметь в командирах». Это означало, что у бунтовщиков появился настоящий лидер, а вскоре поступили и подтверждения: 26 апреля «в полночное время», собрав уже более 100 человек, «изменники» атаковали Столбовской острожек «верных» ительменов, убив 19 мужчин и женщин и взяв в плен 20 человек.

Тем не менее ни Алексей Лебедев и нижнекамчатский приказчик Осип Расторгуев, ни коменданты других острогов, ни сам capo dei tutti capi Матвей Лебедев никаких мер не приняли. Сил было слишком мало, – согласно данным Степана Крашенинникова, на всю Камчатку примерно 200 казаков плюс душ 30—40 посадских, – и распылять их, имея в виду опасность нападения на остроги, боялись. В общем, около месяца царило затишье. А 18 мая в Нижнекамчатск явился с повинной сам Алексей Лазуков с братом Иваном. Их тут же арестовали и допросили, причем «первый возмутитель», ничего не скрывая и не пытаясь оправдываться, отвечал на все вопросы самым подробнейшим образом. В частности, насчет убийства сборщиков показав, что «а кололи де мы и сам я их без всякого резона и обиды на дворе по приезде их во Ентантин острог, когда стали собак выпрягать», – то есть без согласия князца и единственно ради того, чтобы повязать клан Умьявушки кровью.