Читать онлайн ««Русские идут!» Почему боятся России?». Страница 37

Знание – сила

С течением времени те, кому выпало стать «береговыми» ака «поморами» присвоили себе более почетный (хотя никаких выгод не приносящий) статус, нежели пастухи-оленеводы. Плавать, правда, так и не научились (вода считалась обителью злых духов), но стали мореходами на зависть даже старожилам побережья. Довели до ума эскимосские лодки, каяки и байдары, крупные суда-каркасы, обтянутые все теми же кожами, добившись в итоге почти полной устойчивости при любом ветре и всякой волне. Морем и кормились, беря рыбу, нерпу, а то и моржа, – имена героев, убивавших «хозяина» с одного удара, входили в легенды. Экипажи (до десятка гребцов) формировались чаще из родичей, но могли пополняться и за счет достойных отпрысков других семейств. Из экипажей формировались «судовые братства», считавшиеся союзами прочнее кровного, и сама байдара считалась равноправным «братом», имевшим право на долю и от охотничьей добычи, и от военной. В общем, если кто-то еще не вспомнил о викингах, самое время вспомнить. И, точно как викинги, флотилиями от десятка до сотни, а то и полутора сотен байдар, ходили в очень дальние походы. Хаживали (это уже об «оленных») и в походы санные, против коряков. А потому мальчишек готовили к этому с раннего детства, обучая нескольким видам борьбы, кулачного боя, фехтования на всем, стрельбе, тренируя в пяти видах бега, а также некоторым специфическим приемам вроде «прыжков-полетов», «игры с огнем» и «ловли стрелы на звук». Тут, опять-таки, не стеснялись учиться, многое взяв от юкагиров, многое от эскимосов азиатских, а многое и от лютых врагов, эскимосов восточного берега Берингова пролива. Впрочем, обо всем этом не раз писано.

К слову, обучая парней, не забывали кое-что преподать и девочкам. К аркану, веслу и ножу были они привычны не хуже парней, с детства зная, что, ежели кормильца не станет, ставить на ноги сирот придется в одиночку. Воспитанию соответствовало снаряжение: луки, копья нескольких видов, ножи, булавы из моржовой кости (одни и для охоты, и для битвы). У многих – знаменитые «крылатые» доспехи из клееной кожи, обшитые костяными нашлепками, способные, при должной ловкости, отбивать стрелы. В отличие от мирного времени, когда делами стойбища управлял своеобразный совет мудрых дедушек (глав семей), в походы ходили под руководством «умилыка» (военного вождя), как правило, сильнейшего, – то есть и богатейшего, – воина стойбища, имевшего обычно старичка-советника или (если выступало много стойбищ) избранника умилыков. «Главного командира над собою, – писал в 1756-м казак Борис Кузнецкий, вернувшись из «чукоцкого» плена, – они не имеют, а живет всякой лучший мужик со своими родниками, и тех лучших мужиков яко старшин признают и почитают по тому только одному случаю, кто более имеет у себя оленей. Но и их вменяют ни во что, для того, ежели хотя на малое что осердятся, то и убить их до смерти готовы».

В общем, ничем слишком уж этаким «настоящие» от иных народов региона не отличались. Бы. Но. Особенным, неведомо откуда взявшимся элементом их мировоззрения, отличавшим чукчей от иных народов тундры, было отношение к смерти. Не столько чужой (юкагиры и коряки, хоть и знали цену милосердию и не брезговали им, тоже убивали легко, в рабочем порядке, а то и уважения ради), а к своей собственной. Глава семьи, он же семейный шаман, властвовал над жизнью любого родича и, решив эту жизнь прервать, не был обязан что-то объяснять ни обреченному, ни окружающим. Соседи могли разве что пожать плечами, посудачить, но не более того. Вообще, умирать не боялись совершенно. Естественно, в бою. «Эти мужчины… – отмечал Карл Генрих Мерк, – меньше боятся смерти, чем упрека в трусости», – и, естественно, в плену «предпочитая смерть, – это уже Адольф Эрик Норденшельд, – потере свободы». Хорошим тоном для побежденного в поединке считалось мягко подтрунивать над победителем, чтобы не медлил с последним ударом. Но были и причины, многие из которых понять трудно. Ясно, почему женщины побежденных, – это не было законом, но считалось очень достойным поступком приличной дамы, – закалывали себя и детей специальными ножами или давились. Понятно, почему старики, наскучив жить, просили ближайших родственников, жен или сыновей, об удавлении (смерть от родных рук считалась легкой, а самому назначить срок ухода, избавив себя от немощи, а семью от обузы было хорошим тоном). И отчего предпочитали покончить с собой мужчины, «по воле духов», – случалось такое, – «ставшие женщинами» (с соответствующими последствиями), тоже не бином Ньютона.

Можно понять многое. Очень. Однако чего нам с вами уразуметь невозможно, так это привычку совать голову в петлю, кидаться на копье или прыгать со скалы просто так, от плохого настроения, проигранного спора, мимолетной обиды или в гневе на сварливую жену. При этом, раз уж было решено, никакие уговоры не действовали, да семья, хоть и тужа, не отговаривала: считалось, что просящего позвали духи, а спорить с духами себе дороже. В конце концов, такая смерть гарантировала человеку прямую дорогу в «верхний мир» добрых духов, с последующей достойной реинкарнацией, а вот умереть от болезни или старости означало опуститься в «нижний мир», к духам злым, и тут уж ничего путного ждать не приходилось. К слову сказать, актом предельного гуманизма считалось, победив врага и забрав «полезных людишек» в рабство, – для женщин и детей терпимое, а для мужчин страшнее любых мучений, – перебить всех увечных, дряхлых и больных. Ибо, во-первых, «для чего жалким мучиться?», а во-вторых, опять-таки, убитые оружием уходили в «верхний мир», где всегда тепло и сытно. На умилыков, оставлявших ненужных пленников в живых, косились неодобрительно, как на зверей в образе человеческом, вовсе не имеющих сердца. Зато спокойно, как мы уже знаем, относились к праву вождя избавиться от любого, кто ему не нравился, вызвав его на поединок, исход которого был ясен заранее. С другой стороны, правда, и любой охотник, желая занять место вождя, мог вызвать умилыка на поединок, в случае удачи (убив, покалечив или вынудив сдаться) занимая место побежденного. Вернее, покойного, ибо после такого позора бывший вождь, как правило, накладывал на себя руки.

Народ, короче говоря, был гремучий. Дуэлировали почище мушкетеров короля, по любому пустяку, а то и вовсе без повода. Не сойдясь во мнении, скажем, о погоде. И тут уж самое важное было обставить все по скрупулезно разработанным правилам, объяснив стойбищу даже не причины поединка (это считалось личным делом двоих, лезть в которое непозволительно никому), а его цели. Убить значит убить. Ранить значит ранить. Опрокинуть значит опрокинуть. А вот спонтанный мордобой, закончившись нечаянным смертоубийством, не поощрялся, ибо, если тотчас не вносился соответствующий выкуп, – причем в размере, определенном родственниками убитого, мог стать поводом для кровной мести, порой до последнего мужчины в семье.

Считать чукчей «агрессорами и экспансионистами» оснований нет. Единой власти не имели, пищи имели вволю, территорий тоже в изобилии, так на фига захваты? Понятия политики отсутствовало. Modus же vivendi был прост: вот – мы, «настоящие», а вот – все остальные, «недолюди». В понятие «мы» включались только свои: «морские» и «оленные» плюс практически ассимилированные азиатские эскимосы, как младшие, но родные. Легчайшее исключение (о чем позже) делалось для некоторых коряков. Все прочие, второсортные, считались или «послушными» (как поздние, сломавшиеся юкагиры), или врагами. Кто есть кто, определялось по четкому критерию: поскольку «настоящие» по определению ничего плохого сделать не могли, значит, все, что они делают, – хорошо. Поэтому, чтобы попасть в «послушные», следовало выдержать экзамен – приехать и долго терпеть пинки, плевки и другие издевательства, не очень болезненные, но максимально обидные. Но и «вражество» имело критерии: кто-то был просто чужаком, которого грабили и убивали, но без ненависти, даже не терзая перед смертью, а кто-то – «таннитом». То есть «врагом истинным», без имени и без лица, воплощением Абсолютного Зла, в борьбе с которым никакие правила не действуют. При этом статус «таннита» не был постоянен, однозначно «истинным врагом» считался только кровник, а соседей возвышали в этот ранг и понижали по обстоятельствам. Долгое время «таннитами» считались юкагиры, однако после развоплощения народа к ним начали относиться с некоторым снисхождением, слегка жалея поверженных властителей тундры, а «приставших», то есть «послушных», живших рядом с чукчами на положении клиентов, не очень даже обижая. Зато после обретения общей границы с коряками в «танниты» произвели их. Между прочим, с их же подачи (прогнав юкагиров с побережья, коряки, сами о том не думая, обрели общий фронтир с «настоящими»).