Читать онлайн «Люди и ложи. Русские масоны XX столетия». Страница 61

После этого письма я еще раза три была у него, в последний раз – за несколько недель до его смерти, и несколько раз встречалась с ним в Нью-Йорке. Он слабо отрицал, что был масоном. Но две цитаты из его книги 1961 г. «Революционная юность» (с. 104, 109-110), как будто все-таки оставляют в уме некоторые сомнения.

Дело происходило в Витебске:

«В своих воспоминаниях, посвященных эпохе первой мировой войны и кануну Февральской революции, я подробно рассказываю о кружке офицеров не-социалистов, с которыми мне в годы 1915-1916 пришлось сблизиться, о пестрых политических совещаниях представителей разных групп либералов, радикалов, социалистов и беспартийных, которые мы созывали, которые превратились в почти постоянное учреждение (как бы прообраз коалиции цензовых и социалистических элементов февральской революции)…

Постепенно создавалось такое положение, что для обсуждения волновавших нас всех вопросов, для непритязательного, никого не связывающего обмена мнений, устраивались каждые 2-3 недели встречи и собеседования, на которые обычно приглашались до 20-ти человек – представители русской, польской, еврейской интеллигенции. Я, вероятно, участвовал почти во всех таких заседаниях; только после революции (уже в 1918 г.) я узнал, что помимо этих общих заседаний, устраивались отдельные заседания членов местной масонской ложи, с участием некоторых членов Гос. Думы. Я не был масоном и сейчас не знаю, в чем специфическом выражалось участие масонов в этих заседаниях. Если в основе масонского движения чисто организационно таилась идея объединения и сговора представителей различных политических партий, то надо признать, что те общие совещания местной интеллигенции, куда входили не-масоны, также имели этот объединяющий межпартийный и внепартийный характер. К сожалению, история масонского движения еще не написана, и масоны не считают возможным до сих пор разглашать свои тайны».

Впечатление от него у меня осталось, что это был человек что-то скрывающий, может быть – боящийся сказать лишнее, и знающий, что настало время об этом сказать.

Прежде чем говорить о советских историках, необходимо сказать несколько слов о двух авторах, которых в просторечье называют «историческими романистами». Они – поставщики «легкого чтения», и часто не без таланта рассказывают увлекательные истории из прошлого, с диалогами и бутафорией, когда герои их то «задумываются, почесывая затылок», то «многозначительно покашливают», то шепчут что-то любимой женщине, так что никто не слышит, кроме нее самой.

К историкам эти авторы отношения не имеют, но читатели читают их с увлечением.

Роман М. Касвинова «23 ступени вниз» о Николае II написан именно в таком стиле: когда царь принимает Столыпина по серьезному государственному делу у себя в кабинете, то горит камин, собеседники сидят в уютных креслах, а царица в углу штопает царю носки.

Роман Н. Яковлева «1 августа 1914 года» несколько более реален. В нем мы даже находим кое-что о масонстве: автор встречал министра Временного правительства Н.В. Некрасова (имеется пример прямой речи героя); автор дает нам понять, что имеется также документ, а может быть и не один, с которым он ознакомился. Но вместо любопытства, читатель начинает смутно чувствовать медленный прилив скуки: в тот момент, когда Н. Яковлев на страницах романа заставил своего героя заговорить, оказалось, что это вовсе не Некрасов, а только сам Яковлев.

В писаниях этих романистов-фельетонистов трудно отличить фантазию от истины, и читатель иногда бывает не совсем уверен: действительно ли царица не штопала царю носки, а Некрасов не говорил Яковлеву о каких-то своих записках, мемуарах и документах, не то где-то зарытых, не то им замурованных. Читателю предложен кусок прошлого, и он не прочь узнать о нем побольше, даже если оно слегка искажено и приукрашено. Хуже, когда поставлены кавычки и начинается цитата, которая нигде не кончается, так как автор забыл кавычки закрыть. «Некрасов рассказывал мне тогда много интересного», — пишет Яковлев, но не говорит, когда он это записал: тогда же? или через двадцать лет? или он пишет по памяти? И можно ли в этом случае ставить кавычки? Было ли то, что началось кавычками, взято из зарытого материала, или что-то другое?

Фамилии близких друзей Некрасова и его братьев по масонской ложе полны ошибок, которые Некрасов сделать не мог: вместо Колюбакина – Колюбякин, вместо Григорович-Барский – Григорович-Борский. Изредка Яковлев поясняет: «слово неясно в документе». В каком документе? И почему этот документ не описан? Разговор Яковлева с Шульгиным никакого интереса не представляет: Шульгин никогда не был масоном, а Яковлев – историком. Но не за это, а за другие грехи советская критика обошлась с ним жестоко.

Когда советские историки справедливо жалуются на скудость материала о масонстве[146], и некоторые из них надеются, что многое еще может выйти наружу, я не могу разделить их оптимизма: слишком многое было уничтожено во время красного террора и гражданской войны людьми, имевшими даже отдаленное касательство к дореволюционному масонству России, не говоря уже о самих братьях тайного общества. А что не было уничтожено тогда, то постепенно уничтожалось в 1930-х гг., так что после 1938 г. вряд ли что-нибудь могло уцелеть на чердаках и в подвалах. Художница Удальцова в начале 1930-х гг. в Москве сама сожгла свои картины, а Бабель – часть своих рукописей, как и Олеша. Что можно еще сказать после этого? С.И. Бернштейн, современник и друг Тынянова и Томашевского, уничтожил свою коллекцию пластинок, наговоренную поэтами в начале 1920-х гг. Бернштейн был первый в России, тогда занимавшийся «орфоэпией».

Советские историки не располагают нужными им масонскими материалами не потому, что они засекречены, а потому что их нет. Масоны не вели масонских дневников и не писали масонских воспоминаний. Они соблюдали клятву молчания. В Западном мире частично уцелели протоколы «сессий» (возможно, что протоколы начали вестись только в эмиграции). В каком же состоянии находится сейчас советская масонология?

Начну издалека: две книги, изданные Б. Граве в 1926 и 1927 гг., я нахожу до сих пор очень ценными и значительными. Это – «К истории классовой борьбы» и «Буржуазия накануне февральской революции». Они не много сообщают нам о масонстве, но дают некоторые характеристики (например – Гвоздева). В этих книгах дана прекрасная канва событий и некоторые краткие, но важные комментарии: «У министра Поливанова были связи с буржуазной оппозицией», или рассказ о визите Альбера Тома и Вивиани в Петербург в 1916 г., и о том, как П.П. Рябушинский, издатель московской газеты «Утро России» и член Государственного Совета, информировал французов о том, куда царское правительство ведет Россию (с Распутиными, Янушкевичами, и прочими преступниками и дураками). Это происходило, когда все собирались в усадьбе А.И. Коновалова под Москвой, на секретных заседаниях. Между 1920-ми гг. и работами академика И. Минца прошло почти тридцать лет. Минц писал о масонстве, которое то ли было, то ли нет, а если и было, то никакой роли не играло. Он, тем не менее, цитирует воспоминания И.В. Гессена, где бывший лидер кадетов, не-масон, писал, что «масонство выродилось в общество взаимопомощи, взаимоподдержки, на манер «рука руку моет». Справедливые слова. Но Минц их понимает так, что масонство вообще было явлением незначительным и скептически цитирует письмо Е. Кусковой, опубликованное Аронсоном, о том, что движение «было огромно», всерьез принимая ее утверждение, что «русское масонство с заграничным ничего общего не имело» (типичный масонской камуфляж и ложь во спасение), и что «русское масонство отменило весь ритуал». Мы теперь знаем из протоколов масонских сессий, что это все неправда. Минц так же твердо уверен, что никакого «Верховного Совета Народов России» никогда не было, и что ни Керенский, ни Некрасов не стояли во главе русского масонства. Позиция Минца – не только преуменьшить масонство в России, но и осмеять тех, которые думают, что «что-то там было». Заранее предвзятая позиция никогда не придает историку достоинства.

Работы А.Е. Иоффе ценны не тем, что он сообщает о масонстве, но тем фоном, который он дает для него в своей книге «Русско-французские отношения» (М., 1958). Альбера Тома собирались назначить «надзирателем» или «Особоуполномоченным представителем» союзных держав над русским правительством в сентябре 1917 г. Как и Минц, он считает, что русское масонство не играло большой роли в русской политике и, цитируя статью Б. Элькина, называет его Ёлкиным.

В трудах А.В. Игнатьева (1962, 1966 и 1970-е гг.) можно найти интересные подробности о планах английского посла Бьюкенена, в начале 1917 г., повлиять через английских парламентариев-лейбористов, «наших левых», на Петроградский Совет, чтобы продолжать войну против «германского деспотизма». Он уже в это время предвидел, что большевики возьмут власть. Игнатьев говорит об изменивших свое мнение о продолжении войны, и медленно и тайно переходящих к сторонникам «хоть какого-нибудь», но если возможно, не сепаратного мира (Нольде, Набоков, Добровольский, Маклаков). Он дает подробности о переговорах Алексеева с Тома по поводу летнего наступления и нежелания Г. Трубецкого пускать Тома в Россию летом 1917 г.: будучи масоном, Трубецкой отлично понимал причины этой настойчивости Тома. Советский историк сознает важность встреч ген. Нокса, британского военного атташе, с Савинковым и Филоненко в октябре 1917 г. — оба были в некотором роде союзниками Корнилова, — и рассказывает, сознавая всю безнадежность положения Временного правительства, о последнем завтраке 23 октября у Бьюкенена, где гостями были Терещенко, Коновалов и Третьяков.