Читать онлайн «Россия в 1917-2000 гг. Книга для всех, интересующихся отечественной историей». Страница 10

Время между февралем и октябрем 1917 г. стало эпохой максимальной свободы слова и печати. Правда, в особых случаях закрывались — и явочным порядком, и Советами, и правительственными органами — как правые, так и левые издания: монархические в феврале 1917 г., большевистские в июле 1917 г. Но какая-либо общая инструкция о цензуре отсутствовала. Продолжало существовать ведомство военной цензуры, которое, помимо прочего, следило и за деятельностью политических и национальных организаций, в особенности тех, которые подозревались в связях с врагом. Собственно военно-разведывательные функции возлагались на Главное управление Генерального штаба и контрразведывательные отделения штабов военных округов.

Армия во многом решила исход политического противоборства февраля-марта 1917 г. — оттого столь щедрыми оказались «дары революции», полученные солдатами. Первым их перечнем стал приказ № 1 Петроградского совета. Он касался только войск Петроградского гарнизона и предусматривал: 1) немедленное избрание во всех ротах, батальонах, полках, батареях и прочих воинских подразделениях комитетов «из выборных представителей от низших чинов»; 2) руководство политическими выступлениями воинских частей только со стороны их комитетов и Совета; 3) исполнение приказов Временного комитета Государственной думы лишь в том случае, если они не противоречат приказам Совета; 4) соблюдение воинской дисциплины только в строю и на службе; 5) сосредоточение оружия в руках комитетов и запрещение выдавать его офицерам; 6) отмену титулования офицеров и воинского приветствия вне службы.

Приказ этот был написан наспех после победы петроградского восстания, наряду с принципиальными вопросами здесь отразились и сиюминутные обстоятельства, вызванные начавшейся борьбой за власть. Временное правительство уже в декларации 3 марта фактически согласилось с приказом № 1. Он вскоре был распространен и на все другие войска — при сильнейшем давлении как самих солдат, так и наиболее выражавших их интересы Советов и левых партий. Нормативным актом для этого послужил приказ верховного главнокомандующего М.В. Алексеева 30 марта 1917 г. Им вводилось «Временное положение об организации чинов действующей армии и флота». Примечательной особенностью его было закрепление в комитетах до 1/3 мест за офицерством. Более широко полномочия комитетов определялись в приказе военного министра А.И. Гучкова 16 апреля 1917 г. Комитетам предписывалось: 1) сплочение армии; 2) поддержание дисциплины; 3) контроль за хозяйственной деятельностью; 4) борьба с превышением власти со стороны должностных лиц; 5) решение вопросов быта солдат; 6) улаживание недоразумений между солдатами и офицерами; 7) развитие просвещения и спорта среди солдат; 8) подготовка к выборам в Учредительное собрание. Офицеры по-прежнему имели право входить в солдатские комитеты, но их доля сокращалась — до 1/5.

Нарочитая неопределенность полномочий комитетов, отмеченных приказом Гучкова, не являлась единственной причиной того, что они переступали предписанные им границы. Самыми мощными анархистскими выступлениями были волнения на Балтийском флоте, приведшие в начале марта 1917 г. к убийствам и арестам сотен офицеров. Таких кровавых конфликтов удалось, однако, избежать на Черноморском флоте, командующий которого адмирал А.В. Колчак сумел наладить взаимодействие с флотскими комитетами. «Разложению» подверглись прежде всего тыловые воинские части и особенно те из них, что находились в крупных городах, в эпицентре межпартийных склок. Порядок на самих фронтах удалось сохранять, по крайней мере, до лета 1917 г. Июньское наступление вызвало брожение фронтовых частей. Его отчасти удалось погасить после июльских событий и назначения главнокомандующим Л.Г. Корнилова. Августовский мятеж Л.Г. Корнилова резко изменил положение в армии. Ее комитеты начали большевизироваться (хотя и не так быстро, как Советы), боеспособность войск стала падать, углубилось недоверие к офицерам. Распоряжения 50 тысяч комитетов, созданных в армии, выполнялись теперь с большей быстротой, нежели приказы военачальников.

Культура не может быть свободна от политических и социальных реалий, но эта зависимость в целом слабо выявилась после политического переворота в феврале 1917 г. Историк, сравнивающий культурные процессы «революционных» 1905 и 1917 гг., сразу отметит чрезмерную политизированность первых и необычную аполитичность вторых. Отчасти это можно объяснить тем, что в 1905 г. мы видим специфическое совпадение политического и художественного новаторства: выпады против власти были созвучны по духу выпадам против прежних художественных приемов. Эпохи художественного, философского и политического брожения совпали по времени, и этот дух всеобщего протеста пропитал политикой всю культуру. Во многом этому способствовало и еще неразложившееся к 1905 г. единство интеллигентского круга, который в значительной мере характеризовался коллективным оппозиционным настроем, коллективным оппозиционным поведением, общностью логики и содержания политической мысли.

К 1917 г. многое уже было иным. Культура стала более утонченной. Она очистилась и усложнилась пришедшей на гребне Серебряного века многочисленной новой плеядой интеллектуальных и художественных творцов, в их бесконечных и глубоких спорах. Она совлекала с себя ветхие художественные одежды — и тем отдалялась не только от художественного примитива, от натурализма в литературе и «передвижничества» в живописи, но и от политического примитива, выразителями которого для творцов культуры постепенно становились народнические и прочие социалистические течения. Уже Н.А. Бердяев чувствовал себя бесконечно далеким от Г.В. Плеханова — человека, долго признаваемого в социал-демократической среде едва ли не культурным светочем.

Культура стала и менее политически единой. Сомнения «веховцев» (авторов знаменитого сборника статей «Вехи», вышедшего в 1909 г.), отдававших первенство внутренней, духовной революции перед внешней, политической, не прошли для культуры бесследно. Интеллектуальное переосмысление и интенсивное внутреннее переживание политического и художественного опыта позволили интеллигенции по-новому оценить присущие ей либеральные ценности.

Характерная примета культурных перемен в любой освобождающейся от политических стеснений стране — демократизация культуры, неотделимая от ее примитивизации. В 1917 г. это еще не выявилось столь широко, как в последующие годы, — но симптомы были заметны многим. «Народнопоклонничество» интеллигенции иссякало по мере того, как многие люди из низов поднимались вверх, не приобретая аристократизма вкуса, но и не теряя плебейства привычек — бытовых, художественных, политических. Сатирическая литература и пресса 1917 г. (да и не только они) были уже в «первые месяцы свободы» полны насмешек над «новым человеком» из низов, возомнившим себя средоточием жизни, — насмешек, еще десяток лет назад немыслимых в либеральных изданиях. Фигура «мещанина во дворянстве» не случайно привлекла общественное внимание: в его бытовом облике ощущалось нечто близкое к политическому экстремизму. Но «низовая» культура 1917 г. — это и во многом культура осознанного человеческого достоинства, культура признания ценности каждого человека, независимо от того, к каким слоям общества он принадлежит.

Культура 1917 г. — это и культура распутья, культура споров о будущем страны. В учительской среде не кончались дискуссии о том, как воспитывать нового, свободного человека в раскрепощенном государстве. Художественный авангард воспринимал 1917 г. как творческую веху, придавшую его исканиям социальный смысл. Философы встретили революцию как пророчество, которое они, правда, оценивали неоднозначно — то как призывающее к покаянию и опрощению перед народом, то как указующее на скорое пришествие грядущего хама.

Культура становилась не просто «низовой» по своему характеру — она становилась всеобщей, и с каждым днем все больше людей чувствовало, что и им есть что сказать другим людям — к этому поощрял самый дух революционного раскрепощения, выразившийся тысячами митингов, собраний и манифестаций. Словно в огромную воронку, революция втягивала в горнило культуры — политической и художественной — тысячи людей. И, переплавившись здесь, они выходили уже во многом иными — то умудренными, «взыскующими правды», то нетерпимыми, страстными и непримиримыми — но одинаково отдаленными от своего прежнего духовного бытия.

Крушение самодержавия привело к полной отмене цензуры, и благотворнее всего это проявилось в общественных науках. «Разоблачительный» пафос сказался именно в тех трудах, которые освещали запрещенные темы революции и революционного движения, жизнь высшей царской бюрократии, тайны монархии. Был выдвинут ряд проектов, направленных на демократизацию Российской Академии наук, восстанавливалась автономия высшей школы. Предлагалось перестроить среднюю школу на началах самоуправления, отменить ряд национальных и сословных стеснений при поступлении в учебные заведения, допустить преподавание на родном языке. Реабилитировались те преподаватели, которые по политическим причинам были изгнаны либо вынуждены были уйти из школы.