Читать онлайн «Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века». Страница 44

Лекции Сохацкого по эстетике привлекали многих студентов. В них профессор доказывал, что „необходимым условием истинно изящного произведения должно быть сочетание внешней прекрасной формы с таким внутренним содержанием, которое в основании своем имеет истину, правильность, благоприличие и благородство“. Источником художественного представления являются идеальные образцы, примером которых для Сохацкого служат творения античности. Соединяя с чувством красоты понятие о стройности, гармонии и спокойствии, Сохацкий тем самым выступает как убежденный критик романтизма, видя в нем „мрачность, какую-то эстетическую темноту“, противостоящую радостной и светлой классике, признак упадка искусств и „изнеможения гения“[243].

С 1793 г. Сохацкий отстаивал свои взгляды в выпускаемом им журнале (имевшем различные заголовки, с 1802 г. — „Новости русской литературы“). Характерно, что Карамзин никогда не принимал участия в журналах Сохацкого и даже был осмеян там в одном из стихотворений, принадлежавшем перу Голенищева-Кутузова. Вместе с Сохацким в 1790 г. начал издавать свой журнал профессор российской риторики М. Г. Гаврилов, бывший до этого преподавателем немецкого языка. В его „Историческом, статистическом и географическом журнале“ помещались в основном немецкие переводы из Гамбургского журнала, а также небольшие сочинения издателя. Лекции Гаврилов читал по руководству Ломоносова.

П. А. Сохацкий вместе с Гавриловым и некоторыми другими профессорами послужил связующим звеном, через которое идеи классицизма в русской литературной критике перешли в XIX век и нашли свое новое яркое воплощение в работах А. Ф. Мерзлякова.

На 1804–1812 гг. приходится наиболее плодотворное в творческом отношении время работы Мерзлякова в Московском университете — годы молодости, литературной славы, популярности в студенческой среде. Его стихи выходят во многих московских журналах. Занимая своего рода официальную должность первого стихотворца Московского университета, Мерзляков одновременно с торжественными одами на заказ пишет стихи совершенно другого характера, переводит античную лирику. В 1810 г. в подмосковном имении своих друзей Жадочи он создает замечательный цикл песен, среди которых прославленный романс „Среди долины ровныя…“[244] Для раннего поэтического творчества Мерзлякова характерно стремление создать образцы русской героической поэзии, приближаясь к духу суровой античной поэзии гражданских подвигов. Интерес к античности, как к подлинному народному миру, переполненному жизненной силы, обусловил в дальнейшем обращение Мерзлякова к русскому национальному стихотворному богатству, когда поэт, развивая идеи Дружеского литературного общества, в публичной речи 1808 г. выдвинул принцип создания национально-самобытной литературы. При этом Мерзляков не принимал как „легкую поэзию“ последователей Карамзина, так и позицию романтического индивидуализма, и в борьбе с ними обращался к традициям XVIII в. Эта тенденция впоследствии отдалила его от новых путей развития поэзии, заставляя видеть в Мерзлякове отпечаток архаизма[245].

С университетской кафедры А. Ф. Мерзляков читал риторику, поэзию, российское красноречие. Руководством по этому курсу служил немецкий учебник Эшенбурга, вышедший в 1822 г. в переводе Мерзлякова под названием „Краткое начертание теории изящной словесности“. Однако эта книга, авторство которой часто ошибочно приписывают самому Мерзлякову, далеко не полностью отражает его эстетические идеи. С одной стороны, в своих критических статьях 1810-х гг., а также в частично опубликованном курсе лекций, которые профессор читал весной 1812 г. в доме кн. Б. В. Голицына, Мерзляков дает наиболее развернутую в русской критике классицистическую концепцию сущности искусства, восходящую к трудам Батте и Буало.

„Разработанные им некоторые общие принципы эстетики как науки, в особенности, решение Мерзляковым проблемы отношения искусства к действительности (где подчеркивался его идейно-воспитательное значение), сохранили свою ценность. Идеи Мерзлякова противостояли некоторым ретроградным сторонам эстетики романтизма как зарубежной, так и отечественной, и в этом отношении он стоял на тех же позициях, что и декабристы“. С другой стороны, „как и всякий переходный этап, эта теория содержала в себе черты и старого, и нового, проистекающие из критики классицистического искусства, которую давал сам же Мерзляков, так что эту критику можно считать самокритикой классицизма, из обобщения опыта классицизма и стремления наметить пути вскрытых анализом несовершенств и пороков, из разработки коренных проблем эстетики“[246]. В качестве лидера передовой русской критики 1810-х гг. Мерзляков являлся непосредственным предшественником декабристов[247].

Письма Мерзлякова к В. А. Жуковскому и другие источники дают нам уникальную возможность проследить, как формировался сам облик профессора от его первого появления перед учениками до завершения преподавательской деятельности. Летом 1803 г. Мерзляков, блестяще окончивший университет, окруженный друзьями по Дружескому литературному обществу (из которых один — Жуковский — живет сейчас в деревне), мечтает о поэтической славе, готовится ехать в Петербург. Однако 24 августа он пишет другу: „Университет, согласно с твоим желанием, не хочет отпустить меня теперь в Петербург. На тебя не могу сердиться за это желание, но университету долго не забуду этого. Сегодня еду в первый раз учить класс Алтонского“. Через некоторое время он делится с Жуковским первыми впечатлениями: „Я пустился во все ученые мытарства. У меня на руках класс Антонского и часть класса Чеботарева. Я для этой каторги еще новичок. Пишу, перевожу, выписываю, составляю, одним словом, хочу быть со временем путным профессором“. Таким образом, первый год преподавания сопровождается добросовестным трудом, искренним желанием Мерзлякова улучшить изложение предмета. Как он сам замечает, „нынешние мои университетские занятия полезны для меня самого. Может быть, никогда не принудил бы я себя столько прочесть, сколько прочитал в эти четыре месяца“. Однако поэт вовсе не думает о профессорской карьере, он полон иных планов, мечтает целиком предаться любимому занятию — стихам: „Ученые Московские живут точно так, как ты, — обращается он к Жуковскому, — и переход в деревню из университета очень недалеко. Я ограничил себя в рассуждении времени, которое должно мне пробыть в университете; года два, не больше, и я вольная птаха“ (7.07.1804 г.)[248].

Два года приносят Мерзлякову и удачу и горе. Состоялась долгожданная поездка в Петербург („это драгоценнейшее время всегда вспоминает он!..“[249]), но обосноваться там надолго не удалось, а затем умирает Муравьев, и с ним все надежды на быстрое продвижение по службе. Профессор должен остаться в университете. Правда, своим обиходным поведением он выделяется из других ученых. Он фрондирует своей поэтической небрежностью, часто не посещает лекции и в быту легко переходит грань, которая отделяет условность ученых манер внутри университета и вне его: Н. Тургенев упрекает Мерзлякова за то, что он „в кофейной говорит как на кафедре“. Поэтическая натура более всего сказывается на лекциях Мерзлякова, где он выступает как вдохновенный импровизатор. Живший на пансионе у профессора Свербеев вспоминает эти занятия в 1813–1815 гг.: „Сколько раз случалось мне, почему-то его любимцу, прерывать его крепкий послеобеденный сон за полчаса до лекции; тогда второпях начинал он пить из огромной чашки ром с чаем и предлагал мне вместе с ним пить чай с ромом. „Дай мне книгу взять на лекцию“, — приказывал он мне, указывая на полки. „Какую?“ — „Какую хочешь“. И вот, бывало, возьмешь любую, какая попадется под руку, и мы оба вместе, он восторженный от рома, я навеселе от чая, грядем в университет. И что же? Развертывается книга, и начинается превосходное изложение. Какого бы автора я ему ни сунул, автор этот втеснялся во всякую рамку последовательного его преподавания; и басня Крылова, если она подвернется, не мешала Мерзлякову говорить о лиризме, когда в порядке, им задуманном, нужно было говорить о лириках“[250].

Преподавание истории в Московском университете в первое десятилетие XIX в. было довольно слабым. Среди объективных причин, приводивших к этому, можно назвать еще недостаточную разработанность основных тем русской истории, которая фактически только создавалась под пером Карамзина. Профессоров, знавших всемирную историю на достаточно высоком уровне, в университете не было. В 1803–1804 гг. в числе публичных лекций X. А. Шлецер прочитал курс истории европейских народов до Карла V по введению, написанному английским историком Робертсоном к своему труду о Европе XVI в., однако в следующем году эти лекции прекратились. Основным же пособием по истории Европы был немецкий учебник Шрекка „Древняя и новая Всеобщая история“, переведенный и изданный в Москве только в 1814 г. профессором Н. Е. Черепановым. Этот профессор на протяжении двух десятков лет вел занятия всемирной истории в Московском университете и Университетском благородном пансионе, вызывая бесчисленные нарекания студентов за косноязычие и безграмотность в изложении предмета. „Профессор всеобщей истории Никифор Евтропиевич Черепанов был бичом студенческого рода. Он умерщвлял в нас всякое умственное стремление к исторической любознательности, будучи сам воплощенной скукой и бездарностью. И такого-то профессора в коротко обстриженном рыжем парике, в коричневом полинялом фраке, в пестром жилете, в желтых панталонах с пятнами, немытого и с небритой бородой, обязаны мы были слушать в послеобеденное время с 2-х часов до 4-х без перерыва. Такую пытку пришлось мне выдерживать целые два года и прослушать бессвязные его сказания об Ассирийской, Вавилонской, Мидийской и Персидской монархиях с самыми сухими подробностями и в непонятном переводе древних историков“[251].