Читать онлайн «Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.». Страница 60

Сбылась, таким образом, мечта Н.А. Милютина.

Но к каким же политическим последствиям это привело?

А к тем самым, о которых предупреждал еще С.С. Уваров!

Претензии, которые разорявшиеся помещики должны были выдвигать в адрес виновников происшедшей несправедливости (ведь для всякого разоренного разорение — это несправедливость!), относились, как объективно следовало, не столько к злым нехорошим людям (разве что к царю и другим руководителям государственной экономической политики), сколько к социальному устройству общества: понятно, что именно обезличенная капиталистическая конкуренция и породила это разорение.

О восстановлении крепостнических порядков потомкам прежних помещиков и еще уцелевшей их части мечтать уже не приходилось. Но зато можно было мечтать об уничтожении капиталистических порядков.

При этом всей этой расклассированной публике не приходило в голову, что реально возможны только два пути — дальнейшего развития капитализма (к чему он привел — демонстрирует современный Запад — нравится ли это кому-нибудь или нет!) или разрушения развивающейся экономики (к чему это приводит — демонстрирует вся история Советского Союза!). А для разрушенной экономики становятся уже естественными и привычными все те же крепостнические порядки. Ведь в марксисткой догме: каждому уровню развития производительных сил соответствуют определенные производственные отношения — совсем не так уж мало дельного смысла!

Дворянские идеологи с прискорбием констатировали:

П.Б. Струве: «Крепостное право было отменено вопреки интересам помещичьего класса».[459]

А.А. Корнилов: реформа «укрепила крестьянское землевладение и расшатала помещичье, подготовляя неизбежную будущую его экспроприацию путем экономического разорения помещичьих хозяйств /…/.»[460]

Вспоминая о том, что не одни дореформенные помещики пользовались благами экономического привилегированного положения, но и гораздо более широкий и многочисленный слой прихлебателей (или постоянно кормившихся при поместьях, или прибегавших к помощи помещиков в качестве общепринятой тогда формы социальной взаимопомощи), легко уяснить природу антикапиталистических настроений российской интеллигенции после 1861 года.

П.Л. Лавров — убежденный крепостник, еще недавно упрекавший Герцена в легковесной и безответственной пропаганде отмены крепостного права,[461] вдруг превратился в ведущего идеолога борьбы за социализм:

«Социализм в настоящую минуту имеет перед собой задачу спасения общества от грозящего ему разложения во всеобщей конкуренции, во всеобщей борьбе всех против всех, и его первое требование есть искоренение монопольного хозяйства, уничтожение эксплуатации человека человеком. Но все это входит самым существенным элементом в современный государственный строй, который постепенно становится все более подчиненным экономическому и все более обращается в защитника последнего. Все органы, все формы современного государства проникнуты (и проникаются более и более) принципом безусловной конкуренции и господства капитала.

/…/ современное государство, отказавшись от своей основной роли охранителя общей безопасности, сделалось органом охранения современного экономического порядка и тех лиц, которые им пользуются. Мы видели, что таких лиц становится все меньше и меньше, остальные неизбежно обращаются в их жертвы, причем для меньшинства, состоящего из мелких собственников, экономическое обеспечение, безопасность личности и собственности обращается в иллюзию в буре повторяющихся и растущих кризисов; большинство же, составленное из пролетариата, лишено всякой возможности добыть себе экономическое обеспечение, всякой возможности обезопасить себя от самых крайних случайностей, умственного, нравственного и физического вырождения, от хронического голодания, от экономической гибели».[462]

Попробуем призадуматься над этой эквилибристикой игры в большинство и меньшинство.

Все это, разумеется, обычный марксистский бред, и для нас не так важно, додумался до него Лавров самостоятельно или уже успел поближе познакомиться с марксятиной. Важно то, какое это имеет непосредственное практическое отношение к тогдашней российской реальности.

Легко видеть, что почти никакого.

В реальности же огромную, подавляющую массу населения России составляли крестьяне — они-то и были большинством. Почти все они были собственниками — полностью разоренными оказались тогда лишь только что освобожденные дворовые, которых чисто умозрительно можно было отнести к этой же категории; да и этих было ничтожное количество по сравнению с деревенщиной. И вся эта огромная масса в течение многих десятилетий продолжала затем более или менее успешно существовать в иллюзиях и бурях повторявшихся и растущих кризисов — пока ее не подвергли с 1930 года сплошной принудительной коллективизации, а не то иллюзии затянулись бы и на подольше (хотя, разумеется, эта масса частично сокращалась: продолжали выбывать из крестьянства и немногие разбогатевшие, и многие разоренные; последние, перемещаясь в города, совсем не обязательно становились пролетариатом).

Пролетариат в России 1860-х годов тоже имелся, но был тогда в ничтожном меньшинстве. Хотя Россия и в XVIII, и в XIX веках была знакома с рабочими бунтами (память о которых услужливо постарались выудить из архивов марксистские историки), а экономические проблемы у рабочих действительно имели место, но, не вдаваясь в подробности, можно попытаться согласиться с Терпигоревым относительно того, что тогда любой кочегар был обеспечен лучше разорившегося дворянина. Даже признавая актуальность улучшения положения рабочего класса (не зря ведь столько сил отдала на решение подобных проблем западная социал-демократия за последние полтора века!), следовало считать, что в общероссийских масштабах это не могло играть тогда никакой роли — и не играло!

Заметим также — в качестве общетеоретического наблюдения — что марксистская теория о неуклонном количественном возрастании пролетариата не сработала нигде и никогда: ни позднее в России, ни в одной другой стране мира численность рабочих никогда не поднималась даже близко к половине общей численности населения, а теперь — в XXI веке — это и вовсе исчезающая социальная категория.

Таким образом, нарисованная Лавровым картина не имела, повторяем, почти что никакого отношения к реальностям существования тогдашней России. Но ни Лаврова, ни его читателей это нисколько не смущало. Ведь нарисованная им картина точно и адекватно отображала именно то, что и происходило и тогда, и позже с российским дворянством и с его непосредственным бытовым окружением. Вот только к этой социальной среде и относился в полной мере призыв Лаврова к защите обездоленных!

Эта среда, разумеется, составляла ничтожное меньшинство всего российского населения, но именно в этом меньшинстве и происходили процессы, изображенные Лавровым: действительно, ничтожнейшее меньшинство из них богатело и все более связывало собственные интересы с интересами государства и бурно развивающейся капиталистической экономики, из остающегося подавляющего большинства меньшинство продолжало барахтаться в тисках безусловной конкуренции, господства капитала и повторяющихся и растущих кризисов, а остальное большинство безостановочно продолжало катиться к итоговой экономической гибели.

Но ведь это было не надуманной, а вполне злободневной проблемой того времени — ведь среда эта представляла собой большинство тогдашней образованной России, притом лучшую ее часть в образовательном и культурном отношении, и пренебрегать ее интересами было просто невозможно. Тем более этого не могли себе позволить сами представители этой среды: волей или неволей они на каждом шагу сталкивались с необходимостью решать общие вопросы, опыта решения которых еще не имелось ни в России, ни во всех тогдашних самых передовых государствах.

Аналогичный опыт, притом сугубо негативный, имелся ранее во Франции, и мало чем мог помочь России XIX века: Великая Французская революция почти единым порывом уничтожила национальное дворянство и рассеяло его остатки по всей Европе — они и сделались упорными борцами контрреволюции, союзниками и идейными попутчиками всех врагов Франции; нечто подобное ожидало и Россию — но только после 1917 года.