Читать онлайн «Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.». Страница 57

Еще в конце 1862 года в руки Каткова и его ближайшего соратника П.М. Леонтьева перешла аренда «Московских ведомостей», формально по-прежнему остающихся в собственности Московского университета. Катков, таким образом, фактически стал и редактором, и собственником газеты (Леонтьев сосредоточился на административно-хозяйственных сторонах функционирования издания). Тут-то и развернулась в полных масштабах деятельность Каткова-публициста.

В апреле 1863 года Катков и предложил натравить на польских помещиков литовских, украинских, белорусских и даже польских крестьян.

Идея не была оригинальной: еще в 1846 году польская шляхта пыталась поднять повстанчество в Галиции — на австрийской территории; в ответ австрийские власти натравили на них украинских крестьян. В результате польские помещики спасались массовым бегством через русскую границу: царская администрация предоставила им убежище — Николай I не сочувствовал столь радикальному способу борьбы с оппозицией. Одновременно, однако, он решил поприжать панов и на своей территории, издав закон, запрещающий насильственный сгон крестьян с помещичьей земли в Царстве Польском.

В 1863–1864 годах полностью сбылось предсказание, высказанное Кавелиным в процитированном выше письме к Герцену в апреле 1862 года (разбесят дворяне мужиков до последней крайности!), только не по всей России, а в западной ее части.

Идеи Каткова успешно воплотил виленский генерал-губернатор граф М.Н. Муравьев — Муравьев-Вешатель: национальное восстание было раздавлено антипомещичьим движением.

Получилось нечто прямо противоположное тому, на что надеялся Огарев, писавший в начале апреля 1863 года: «Я думаю, что польская революция действительно удастся только тогда, если восстание польское перейдет соседними губерниями в русское крестьянское восстание. Для этого необходимо, чтобы и самое польское восстание из характера только национального перешло в характер восстания крестьянского и, таким образом, послужило бы ферментом для целой России и Малороссии».[439]

Почти так и произошло, как мечтал Огарев, только крестьяне восстали не против царского правительства, а против помещиков и прочих революционеров, и последним фактически оставалось уповать на все то же правительство, принявшее все меры к территориальному ограничению крестьянского восстания. Одновременно, однако, наметилась насильственная и едва ли разумная русификация Польши.[440]

Так или иначе, но получилась вполне наглядная модель того, что ждет всех русских помещиков в случае революции и что действительно в общих чертах осуществилось в 1905 и окончательно в 1917 году.

Все, кто нужно, поняли этот не очень тонкий намек и, проглотив пилюлю, предпочли на данную тему не распространяться. Просто оппозиционная пресса, ранее отвернувшись от Чернышевского, теперь в еще большей степени последовала за Катковым, заняла крайне патриотическую и антипольскую позицию и призвала к единению нации вокруг правительства.

Очень поспособствовал такому повороту и дипломатический нажим Англии и Франции, общественное мнение в которых безоговорочно выступило на стороне поляков, — русских задело бесцеремонное вмешательство в их «внутренние дела»!

Всеобщее возмущение российского общества дружно сменило объект, временно позабыв собственные претензии к царской власти, а непримиримая оппозиция затаилась.

Большим успехом Каткова и его единомышленников стала кампания по дискредитации правления великого князя Константина Николаевича в Царстве Польском. Великий князь пытался искать компромисс с поляками (злые языки, в том числе Каткова, намекали, что великий князь мечтает о польской короне для себя); в сложившихся условиях нерешительность его администрации подливала масла в огонь восстания.

В августе 1863 года великий князь был смещен, а новая администрация постаралась по возможности перенести и на Царство Польское методы, практикуемые Муравьевым.

Весной 1863 Бакунин с большой помпой взялся провернуть сюжет, много позже, в 1905 году, повторенный Г.А. Гапоном и столь же блистательно проваленный: организовал доставку морем оружия повстанцам — в данном случае на немецкую территорию близ устья Немана. Экспедиция завершилась тем, что значительная часть участников десанта при высадке с парохода погибла в бурном море, а никакого оружия восставшие, естественно, не получили.

Эта история привела к малоизвестному и таинственному изгибу в судьбе Бакунина. Он в 1863 году долгое время торчал в Стокгольме и стал там инициатором разнузданной антироссийской агитации, начавшей причинять заметное беспокойство шведскому МИДу. Руководство последнего попыталось инициировать местную прессу на негативные оценки бунтовщической деятельности Бакунина, широко прогремевшей по Европе еще в 1848–1849 годы, в результате которой он, получив смертные приговоры в Дрездене и Праге, был выдан России. В ответ Бакунин сам обратился к стокгольмской прессе и заявил о полной невозможности уличить его в каких-либо морально сомнительных поступках или помыслах: «в моей прошлой жизни нет поступка, за который мне пришлось бы краснеть».[441] Это показалось уже слишком экспертам III Отделения и вызвало их вполне оправданное возмущение.

В результате родился документ, содержащий подборку красочных эпизодов из жизни Бакунина — начиная с кражи часов у товарища еще в артиллерийском училище, за что он был изгнан из армии, включая паразитический образ жизни на шее у престарелых и больных родителей и завершая бегством Бакунина летом 1861 года из Сибири, где он нарушил честное слово не бежать, прихватил чужие деньги и бросил на произвол судьбы собственную жену. Кульминационным моментом стали, естественно, цитаты из знаменитой «Исповеди» Бакунина, с которой он обратился к Николаю I, вымолив в результате замену крепости сибирской ссылкой (его отправили туда уже позднее — с санкции Александра II): «Покаянные ноты, самобичующие признания, униженные мольбы, льстивые уверения, — все это было заботливо отобрано и действительно производило на читателя (да и сейчас производит) потрясающее впечатление»,[442] — отметил даже публикатор этого документа в «Красном архиве» в 1926 году. С такой оценкой невозможно не согласиться.

Завершалась рукопись III Отделения такой фразой: «Бакунин в своей «исповеди» сравнивает себя с Дон-Кихотом. Напоминаем читателям, что ламанчский рыцарь, несмотря на свои смешные похождения, не переставал быть никогда честным человеком».[443]

На рукописи стоит резолюция Александра II, разрешающая публикацию. Однако эти материалы не были изданы ни в 1863 году, ни в 1870-м, когда снова поднимался вопрос о публикации. Неужели у руководителей III Отделения возобладали мотивы гуманизма и они постеснялись порочить честь славного революционера и безжалостно губить его репутацию? Трудно в это поверить!

Последующие факты биографии Бакунина прекрасно согласуются с предположением о том, что он был ознакомлен с возможностью публикации данных материалов, достоверность которых было нетрудно подтвердить при любом объективном разбирательстве — после чего с таким подлецом, каким в действительности и был Бакунин, не стали бы иметь дело даже самые аморальные революционные политиканы.

Нетрудно понять и суть соглашений, достигнутых Бакуниным с III Отделением: Бакунин едва ли стал тогда секретным сотрудником, но зато в 1863 году он категорически порвал с российскими делами, переключившись на международные, в частности — ударился в интриги против Маркса в «Интернационале», провозглашенном в 1864 году. Повидимому, этим вполне удовлетворилось и III Отделение.

Практика, однако, в очередной раз показала, что с Бакуниным невозможны никакие соглашения: в 1869 году, познакомившись с С.Г. Нечаевым (о нем ниже), Бакунин снова вдруг ударился в российскую политику. Отсюда — и возобновление в III Отделении вопроса о публикации компрометирующих материалов. И снова они не были опубликованы!

На этот раз, вероятно, Бакунину так легко не удалось отвертеться от шантажа, и, в отличие от 1863 года, жандармы не стали требовать его абстрактного отхода от российских дел, но постарались заполучить нечто более конкретное. Едва ли сомнительные моральные принципы Бакунина создавали ему иммунитет от сотрудничества с полицией!

После участия в восстании анархистов в Лионе в сентябре 1870 года Бакунин одновременно с П.Л. Лавровым, бывшим его идеологическим антиподом, поселился в Цюрихе, ставшем центром пропаганды среди русских студентов, обучающихся за границей — пока царское правительство категорически не запретило в 1873 году российским подданным учиться в Цюрихском университете (подчинились далеко не все!). Получали там революционное напутствие и молодые энтузиасты, специально приезжавшие из России на поклон к эмигрантским светилам — П.А. Кропоткин, С.Ф. Ковалик и другие.