Читать онлайн «Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1». Страница 71

VII

18 июня 1863 г. был Высочайше утвержден новый университетский устав, в котором мин. нар. проев. А. В. Головнин далеко не вполне успел осуществить свою либеральную программу. В указе сенату реформа мотивировалась желанием преобразовать университеты «согласно современным потребностям».

Устав 1863 г. предоставил советам значительную долю самоуправления, сохранив, однако, за попечителем неопределенную, но довольно широкую дискреционную власть (§ 26). При организации самоуправления далеко не были соблюдены все гарантии, какие рекомендовались лицами, делавшими замечания на проект…

Подводить[577] итоги университетской реформе 1863 г. не соответствует ни силам автора[578], ни задаче его.

Но мы не можем не привести свидетельства одного авторитетного эксперта, поистине наставника юношества и мудреца, проф. Редкина, воспитавшего множество поколений университетской молодежи (в том числе и то[579], которому довелось впоследствии писать устав 1863 г.), начиная с мрачной эпохи 30-40-х гг., продолжая временем красной весны 60-х гг. и кончая серою осенью 80-х гг. Устав 1863 г., далекий от совершенства, как плод неискреннего компромисса, был, однако, по удостоверению этого беспристрастного и компетентного судьи, пред нравственным авторитетом которого должны умолкнуть вражда и скептицизм самых завзятых laudato res temporis acti, – был большим шагом вперед.

Открывая свой курс энциклопедии юридических и политических наук, короче – энциклопедии права, кафедра коей впервые введена была уставом, взамен прежней энциклопедии законоведения, проф. Редкин в своей первой вступительной лекции 1863 г. рельефно очертил сущность перемены, произведенной университетскою реформою в области юридических и других наук. В прежнее время университетам ставилось задачею приготовить не юристов, а «законников», выдолбивших основательно букву постановлений Свода Законов, без малейшей критики их с точки зрения юридических и политических наук. Устав 1863 г. на место такого механического преподавания одного текста законодательства ввел изучение права как науки самостоятельной и не имеющей иной цели, кроме отыскания истины и правды чистой, а не приноровленной ad usum delphini. «Судите меня, – говорил Редкин, приступая к выполнению крайне сложной, трудной и ответственной задачи, возложенной на новую кафедру, – судите – на то я сюда и пришел как лицо публичное, не только признающее, но желающее критики для пользы самого дела, как профессор университета, того высшего ученого и учебного учреждения, где замолкают авторитеты и начинает говорить сама истина, сама наука в современном ее состоянии, наука самостоятельная, как самостоятельная истина, наука независимая ни от каких посторонних внешних целей, ни от каких предубеждений и предрассудков, наука бесстрашная, не останавливающаяся ни пред какими результатами, наука самоцельная, дорожащая каждою истиною, хотя бы еще неприложимою к жизни в настоящее время, в том убеждении, что истина, как разумное, рано или поздно осуществится, что, по нашей народной пословице „все минется, одна правда останется“, а потому вместе и практическое в истинном смысле этого слова, ибо непрактичное – не истина, а ложь»[580].

Упомянув в одной из своих последующих вступительных лекций о значении университетской науки для жизни, маститый правоучитель говорил:

«Как истые юристы, состоя в должности судьи, адвоката и т. п., вы на первых порах не будете, конечно, в состоянии процитировать слово в слово множество статей из Свода Законов, но, знакомые с началами права вообще и права отечественного в особенности, вы возведете к ним все бесчисленное множество наших законоположений, вы поймете их внутреннюю связь, вы вникнете в то, что поверхностному наблюдателю обыкновенно кажется противоречием между законами; вы найдете пробелы в нашем законодательстве, для восполнения которых не будете беспрестанно тревожить законодателя, а из имеющихся уже, вами сознанных, общих начал, будете выводить сами решения[581]. Вы приобретете этим практический такт в судебных делах, которым обыкновенно похваляются поседелые в рутине практики и приобретете гораздо скорее их, потому что такт приобретается не столько временем, сколько сознательною деятельностью; такт есть инстинкт деятельности, соединенной с природною даровитостью, а все инстинкты и всякая даровитость развивается преимущественно знанием, наукою».

«На административном поприще, – говорил далее проф. Редкин, вы не будете вынуждены прибегать, идя ощупью, не освещаемые наукою, к полумерам к средствам паллиативным, к разным кунстштюкам, перебиваясь ими со дня на день, лишь бы на короткий срок вашего служения, а затем ар res moi le deluge. Нет, с твердою помощью начал науки вы сумеете радикально лечить всякую общественную болезнь, ясно сознавая настоящее, прозревши будущее, как пророк, и своею рациональною деятельностью приготовите благосостояние вашему отечеству, а себе вечную память людей, приготовлявших благодатную почву и сеявших семена добра»[582].

Вот каким честным и мужественным языком заговорила юридическая наука, представители коей, пресмыкаясь пред властями и пред всеми существовавшими уродливыми явлениями, недавно еще пели от имени науки в этой самой аудитории дифирамб сначала в честь кнута, а потом, после его отмены, в честь трехвостной плети, восхваляли канцелярскую тайну, бумажное производство, розыскные истязания, ополчались против гласности, против адвокатуры и других подобных же «неблагонамеренных и сумасбродных»[583] измышлений гниющего Запада[584], осуществленных Судебными уставами…

За подобное, хотя бы и временное, просветление университетской науки следует быть признательным уставу 1863 г.: его составителям и применителям и в особенности вдохновителю университетской реформы и главному ее руководителю в первые годы (до 1866 г.) министру народного просвещения, известному своим либерализмом, А. В. Головнину, пост которого вскоре после 4 апреля 1866 г. занял граф Д. А. Толстой, представитель реакционного направления.

История Положения о земских учреждениях 1 января 1864 г. может служить наглядным доказательством тому, как иной раз реформа, задуманная при единодушном сочувствии общества, ведет к быстрому разочарованию и к продолжительным крупным недоразумениям, благодаря отсутствию национального плана у руководителя реформы и стремлению его сочетать противоположные принципы, совместить взаимно исключающие друг друга системы и тенденции.

Корень земской реформы 1864 г., как и всех других реформ 60-х гг. (и частью и 70-х: Городовое Положение 1870 г. и Устав о воинской повинности 1874 г.), лежит все в том же великом освободительно-гуманном движении конца 50-х гг., которому Россия обязана своим быстрым обновлением и возрождением после тридцатилетнего застоя, завершившегося севастопольским погромом. Ближайшим же источником земского Положения служит русская magna charta libertatum, великий законодательный акт 19 февраля 1861 г., явившийся, по справедливому замечанию одного журнала[585], первым плодом дружного, воодушевленного общественного движения и, как путеводная звезда, освещавшая (вернее было бы сказать, долженствовавшая освещать) путь последующим преобразованиям. Такая тесная связь, связь не только внешняя, хронологическая, но и внутренняя, нравственная, причинная – признается не только историками и публицистами, но и официальными документами.

Мысль о необходимости переустройства местного общественно-хозяйственного управления, равно как и преобразование прочих частей управления – уездного, городского, губернского, читаем в одной обширной официальной исторической записке, возникла при начертании в конце 50-х гг. Положения об освобождении крестьян от крепостной зависимости и затем послужила основанием поступательному, еще не завершившемуся, движению законодательства в области преобразования местного управления, которое, таким образом, «является необходимым и неизбежным последствием великой реформы славного царствования блаженной памяти императора Александра II – дарования свободы 20-миллионному крепостному населению»[586].