Читать онлайн «Полный курс русской истории: в одной книге». Страница 49

«Такие успехи достались Темному потому, что все влиятельное, мыслящее и благонамеренное в русском обществе стало за него, за преемство великокняжеской власти в нисходящей линии, – пишет Ключевский. – Приверженцы Василия не давали покоя его соперникам, донимали их жалобами, протестами и происками, брали на свою душу его клятвы, пустили в дело на его защиту все материальные и нравственные средства, какими располагали. Внук Донского попал в такое счастливое положение, не им созданное, а им только унаследованное, в котором цели и способы действия были достаточно выяснены, силы направлены, средства заготовлены, орудия приспособлены и установлены, – и машина могла уже работать автоматически, независимо от главного механика. Как скоро население Северной Руси почувствовало, что Москва способна стать политическим центром, около которого оно могло собрать свои силы для борьбы с внешними врагами, что московский князь может быть народным вождем в этой борьбе, в умах и отношениях удельной Руси совершился перелом, решивший судьбу удельного порядка: все дотоле затаенные или дремавшие национальные и политические ожидания и сочувствия великорусского племени, долго и безуспешно искавшие себе надежного пункта прикрепления, тогда сошлись с династическими усилиями московского великого князя и понесли его на высоту национального государя Великороссии. Так можно обозначить главные моменты политического роста Московского княжества».

Да, машина работала великолепно, отлаженная за пару веков ига и пару веков церковных проповедей, в которых смирение преподносилось как благо, а стремление к свободе как грех и гордыня. Но сами московские князья, добавляет историк удрученно, «являются… довольно бледными фигурами, преемственно сменявшимися на великокняжеском столе под именами Ивана, Семена, другого Ивана, Димитрия, Василия, другого Василия. Всматриваясь в них, легко заметить, что перед нами проходят не своеобразные личности, а однообразные повторения одного и того же фамильного типа. Все московские князья до Ивана III как две капли воды похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них Иван и кто Василий. В их деятельности заметны некоторые индивидуальные особенности; но они объясняются различием возраста князей или исключительными внешними обстоятельствами, в какие попадали иные из них; эти особенности не идут далее того, насколько изменяется деятельность одного и того же лица от таких условий. Следя за преемственной сменой московских князей, можем уловить в их обликах только типические фамильные черты. Наблюдателю они представляются не живыми лицами, даже не портретами, а скорее манекенами; он рассматривает в каждом его позу, его костюм, но лица их мало что говорят зрителю. Прежде всего, московские Даниловичи отличаются замечательной посредственностью – не выше и не ниже среднего уровня. Племя Всеволода Большое Гнездо вообще не блистало избытком выдающихся талантов, за исключением разве одного Александра Невского. Московские Даниловичи даже среди этого племени не шли в передовом ряду по личным качествам. Это князья без всякого блеска, без признаков как героического, так и нравственного величия».

Ключевский поясняет, что в отличие от многих других князей, хотя бы южных, московские – сугубо мирные люди, обыватели, они отвратительные полководцы, если случается война, то предпочитают отсиживаться за дубовыми воротами, при появлении врага вообще готовы бросить родной город на произвол судьбы и бежать куда-нибудь в Переяславль или же якобы собирать войска, только бы всеми способами избежать предстоящего сражения, а если этого никак не удается сделать, то чаще всего сражение проигрывают. По сравнению с блистательными князьями Галиции и Волыни они попросту никакие не воины. Нет у них ни ярких талантов, ни особых доблестей, но нет и значительных пороков или сильных страстей, даже обязательная выпивка за обедом никогда не переходила в пьяный угар. Как ни забавно, но отсутствие яркого и своеобычного воспринималось современниками как чудесные качества – аккуратность, сдержанность и умеренность. В этих московских властителях незаметно вообще никакой индивидуальности, что, видимо, и делало их некими знаковыми фигурами, которые не смущали ума средневекового человека. Ключевский называет этих правителей совершенно справедливо «посредственностями», чем они, собственно, и были. Недаром один из поздних летописцев так характеризует Семена Гордого:

«Великий князь Симеон был прозван Гордым, потому что не любил неправды и крамолы и всех виновных сам наказывал, пил мед и вино, но не напивался допьяна и терпеть не мог пьяных, не любил войны, но войско держал наготове».

Все, триумф безликости!

Особенно настораживает это «всех виновных сам наказывал», точно будущее проглянуло сквозь совершенно посредственную осторожную физиономию, и выглянул оттуда горбоносый потомок, тоже любивший собственноручно наказывать и тайны выпытывать. Разве только Дмитрий Донской выбивается из этой колеи, но и он ведь тоже после той самой знаменитой Куликовской битвы бросил Москву на растерзание войскам Тохтамыша, и ничего – остался в народной памяти как освободитель и герой. Но хоть в одной битве он чего-то достиг. Остальные же князья не имеют даже такой славы.

Чем же они славны?

«Прежде всего, – обреченно вздыхает Ключевский, – эти князья дружно живут друг с другом. Они крепко держатся завета отцов: „жити за один“. В продолжение четырех поколений, со смерти Даниила до смерти Василия Димитриевича, Московское княжество было, может быть, единственным в Северной Руси не страдавшим от усобиц собственных князей. Потом, московские князья – очень почтительные сыновья: они свято почитают память и завет своих родителей. Поэтому среди них рано складывается наследственный запас понятий, привычек и приемов княжения, образуется фамильный обычай, отцовское и дедовское предание, которое заменяло им личный разум, как нам школьная выучка нередко заменяет самодеятельность мысли. Отсюда твердость поступи у московских князей, ровность движения, последовательность действий; они действуют более по памяти, по затверженному завету отцов, чем по личному замыслу, и потому действуют наверняка, без капризных перерывов и с постоянным успехом, как недаровитому ученику крепкая память позволяет тверже отвечать урок сравнительно с бойким мальчиком, привыкшим говорить своими словами. Работа у московских князей идет ровной и непрерывной нитью, как шла пряжа в руках их жен, повинуясь движению веретена. Сын цепко хватается за дело отца и по мере сил ведет его дальше. Уважение к отцовскому завету в их холодных духовных грамотах порой согревается до степени теплого набожного чувства. „А пишу вам се слово, – так Семен Гордый заканчивает свое завещание младшим братьям, – того для, чтобы не перестала память родителей наших и наша и свеча бы не погасла“. В чем же состояло это фамильное предание, эта наследственная политика московских князей? Они хорошие хозяева-скопидомы по мелочам, понемногу. Недаром первый из них, добившийся успеха в невзрачной с нравственной стороны борьбе, перешел в память потомства с прозванием Калиты, денежного кошеля. Готовясь предстать пред престолом всевышнего судии и диктуя дьяку духовную грамоту, как эти князья внимательны ко всем подробностям своего хозяйства, как хорошо помнят всякую мелочь в нем! Не забудут ни шубки, ни стадца, ни пояса золотого, ни коробки сердоликовой, все запишут, всему найдут место и наследника. Сберечь отцовское стяжание и прибавить к нему что-нибудь новое, новую шубку построить, новое сельцо прикупить – вот на что, по-видимому, были обращены их правительственные помыслы, как они обнаруживаются в их духовных грамотах. Эти свойства и помогли их политическим успехам».

И хотя нет более уничижительного описания достоинств московских Даниловичей, историк просто говорит: у каждого времени свои герои. Та темная, страшная, дикая Северо-Восточная Русь не могла породить других. Они были ничтожными по роду, бесправными по положению, самыми обойденными из самых обойденных, и только таким скопидомством и бережливостью, жадностью, сказать честно, добились собственного возвышения среди более удачливых, тех, кому выпало лучшее наследство. А с ними возвысился и самый ничтожный городок по имени Москва, хотя и занимающий выгодное геополитическое положение. Вам не хочется признавать, что новое русское государство создали ничтожные князья-обыватели, а не прославленные герои? Но факты есть факты. И приходится их учитывать.

Гораздо интереснее другое: почему этого не сделал Новгород, достойный стать центром объединения русских земель?

В отличие от всего известного и сугубо княжеского Новгород, Псков и колония Новгорода Вятка строились и управлялись совсем по другому принципу. Это были вольные городские общины, наш вариант городов-государств. Мы привыкли называть их феодальными республиками. Сам город Новгород делился на две части рекой Волхов: по одну сторону была Торговая часть города, так именованная по расположению там торжища, или торга, то есть главного городского рынка, по другую была Софийская часть города, по названию построенного в X веке собора Святой Софии. В городе было несколько мостов, но главный, или, как говорили новгородцы – великий, соединял обе части города точно против торга. На этом мосту обычно и затевались войны новгородцев друг между другом – богатой части горожан с городскими низами. Рядом с торгом была площадь, на которой прежде размещался княжий двор, или Ярославово городище. К XIII веку, конечно, город вырос, и от княжеского подворья не осталось ничего, кроме названия. Теперь здесь была вечевая площадь Новгорода, поэтому на ней стоял помост, с которого городская власть обращалась к своему народу. Рядом стояла вечевая башня, в нижней ее части располагалась вечевая канцелярия, а наверху висел вечевой колокол. Удары этого колокола и созывали людей на городские собрания. Торговая часть делилась еще на две части или конца – Плотницкий и Славенский. Первое наименование понятно, второе происходило от родоначального поселка и на самом деле писалось как Словенский, поскольку это был в первое время поселок, где жили ильменские словене. Главной достопримечательностью Софийской стороны был сам собор и расположенный вокруг детинец, начальная укрепленная часть города, обнесенная стенами. Происхождение самого слова историки трактуют по-разному. Одна из версий не слишком приятна для современного человека, но в древности она могла быть наиболее верной: при строительстве городских укреплений по древнему обычаю сначала приносили жертву, причем – человеческую. Исходя из названия – умерщвляли детей. Ключевский этого вопроса не касается, но в XX веке вокруг этимологии слова разгорелись нешуточные споры. Учитывая, что нравы в начальном Новгороде были не самые гуманные, а жертвоприношения держались еще долго и после введения христианства, эта версия заслуживает внимания. Тем более что город был этнографически очень пестрым, он был образован слиянием поселков славян, мери и чуди. У двух последних финно-угорских народов кровавое жертвоприношение держалось еще и в XII, XIII, и даже в XV вв. На Софийской стороне было три конца – Неревский, Гончарский и Загородский. Неревский конец – это на самом деле «меревский», то есть место поселка мери, что снова отсылает нас к детинцу и обычаям мери. С названием Гончарского конца тоже все понятно – там жили и работали ремесленники-гончары. А вот Загородский конец имел более древнее именование – Людин конец, то есть там жили простолюдины. В XI веке город был окружен валами и рвами, а за пределами его защитных укреплений тянулись посады и слободы монастырей – город уже перерос свои изначальные размеры. Это был огромный для своего времени торговый узел, державший под контролем всю торговлю, причем не только на севере и северо-западе, но и куда как южнее. Если учитывать сведения 1211 года о погоревшей части одного из концов, там находилось 4300 дворов, помножьте это на пять и прибавьте еще загородное население. Один только Киев мог сравниться размерами с Новгородом, но и то в худшую сторону – Новгород был крупнее. Но не только городской землей владел Новгород, ему подчинялись и все меньшие города, которые назывались пригородами, и все земли, которые город смог себе подчинить. Эта новгородская земля была так обширна, что делилась на волости и пятины. Совокупность этих земель называлась землями Святой Софии, по древнейшему новгородскому храму.