Читать онлайн «Петр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус». Страница 13

Разумеется, наказания – по крайней мере в понимании руководства Корпуса – должны были соответствовать «возрасту и степени вины воспитанников» и «заставить провинившихся понять свой проступок и раскаяться в оном»[142].

Спектр наказываемых проступков был достаточно широк: ослушание офицера и унтер-офицера, курение папирос, порча казенных вещей, нерадение к фронту и службе, уход без спросу из роты, беспечность, шалость в лагере, фронте, классе, дурное поведение в классе, драка, невежливость, игра в карты, неприличные поступки в лагере, постоянная леность, отлучка из классов, дерзость против учителя, обман, грубость против фельдфебеля, побои каптенармуса и служителя, беспорядок в роте, отделении, столовой зале, лазарете, уклонение от учения, ветреность, невежливый ответ.

«Особенные» права старших воспитанников по отношению к младшим[143]. «Традиционно старшее отделение должно было воспитывать в кратчайший срок новичков, внушив им сознание важности ношения формы Морского училища и приобщения, таким образом, к семье моряков, правам товарищества или дружбы, взаимной поддержки и т. п. Эта традиция, нося в себе хорошие начала, зачастую давала повод к возмутительным поступкам юношей старшего отделения к своим младшим товарищам, переходящим всякие границы допустимого. Как всегда, лучшие из воспитанников имели мало времени уделять надзору за младшими, и это возлагали на себя добровольно худшие элементы, доставляя себе этим своего рода развлечение и занятие»[144]. Это привело к так называемому «старикашеству».

«В каждой роте, каждом отделении было по нескольку кадет особенно уважаемых или по учению и поведению, или по силе и нахальству, называвшихся “старикашками”, – вспоминал В. В. Верещагин, – очевидно, одного хорошего учения не было достаточно – оно должно было быть все-таки поддержано силою. Против старикашек, как против рожна, “трудно было прати” не только новичкам, но и всем другим; они требовали почтения, внимания, а часто – дележа, так что, наприм[ер], мои крендели я не всегда съедал один – приходилось отделять “другу”»[145].

Авторитет «старикашек» опирался не только на силу. Они «хвалились искусством озлоблять начальников и хвастались нечувствительностью к наказаниям, подвергаясь им иногда совершенно добровольно и безвинно, только из одного молодечества»[146].

Иногда «старикашество» принимало уродливые формы. «Старый, засидевшийся долго в одном классе воспитанник первенствовал, главенствовал, называясь старикашком, обижал слабых, а иногда даже равных по силе, заставляя себе служить и т. п., – свидетельствовал Н. А. Римский-Корсаков. – При мне в нашей 2-й роте таковым был некий 18-летний Балк, позволявший себе возмутительные вещи: он заставлял товарищей чистить себе сапоги, отнимал деньги и булки, плевал в лицо и т. д.»[147].

Тут «дурно действовала система смешения между собой выпусков, откуда при общей грубости нравов того времени происходили общие драки, злоупотребления силой и т. п. Этому способствовало здание Корпуса того времени, темные коридоры, переходы и закоулки, затруднявшие наблюдение и способствовавшие укрывательству». Однако, уверяет В. К. Пилкин, «обычай требования услуг со стороны младших» хотя иногда и появлялся в Морском корпусе, но не привился главным образом потому, что офицеры всеми силами противодействовали этому[148]. «К счастию, – замечает А. С. Горковенко, – с переходом в гардемаринскую роту нравы смягчались и облагораживались и молодые люди, готовившиеся в офицеры, уже не походили на старикашек кадетских рот»[149].

Имели место «показные суматохи» в ожидании почетных посетителей, их развращающее действие на воспитанников[150].

После Крымской войны многое менялось и в Морском корпусе. К. М. Станюкович отмечает, что многое из негативного исчезало на его глазах: француз Лефоша «был едва ли не единственным» и через год был удален; «старикашка» «представлял собой любопытный, уже вымирающий в то время, тип закоренелого “битка” – кадета пятидесятых годов, последнего по классу»; ротный-взяточник, «впрочем, был недолго» – отправили в отставку; порка «прекратилась еще при мне в старших ротах, а в младших практиковалась далеко не с прежней расточительностью и не иначе, как с разрешения директора»[151]; вышел в отставку батальонный командир, «перепоровший на своем веку несколько поколений кадет с бессердечием и жестокостью грубого и озверелого человека», – его заменил «необыкновенно добрый, любимый воспитанниками»; издано общее распоряжение по корпусу «обращаться к воспитанникам старших классов с местоимением “вы”»[152]; старшие гардемарины «в значительном большинстве добровольно отказались от прав гегемонии и таким образом притеснения [младших] значительно смягчились»[153].

М. К. связывает эти перемены с приходом в Корпус новых наставников и преподавателей: «Это – резко обозначившийся перелом, в корень изменивший условия нашей жизни и существования. Это были наставники, совершенно иначе воспитанные, образованные и проникнутые великим гуманитарным учением Белинского, Грановского и профессорского кружка Московского университета 30-х и 40-х годов». К 1858 г. таких в Корпусе было «уже не мало; они своим влиянием и совершенно иным отношением к кадетам воздействовали умиротворяющим образом и с каждым годом влияние их росло». Особенно выделялись И. П. Алымов, П. П. Вальронд, Н. Н. Зыбин, А. Н. Макаров, Ф. Д. Изыльметьев, Ф. К. Кульстрем, А. И. Харзеев «и многие другие. <…> Это были какие-то особенные люди, они парили и возвышались над всем остальным ничтожеством, которое само собою провалилось, так как ему не было места среди людей нового порядка»[154].

Порка сохранялась долго. «Когда я в 1892 году поступил в Корпус, то еще существовала порка розгами, но с согласия родителей, которое родители давали всегда. Порка была исключительно редким наказанием. Кадета, подлежащего порке розгами по решению учебно-воспитательного совета, приводили в баню. Туда же приводили всех кадет плохого поведения из всех рот и выстраивали во фронт перед скамейкой, на которую клали раздетого наказуемого. Его держали два горниста, а барабанщики драли. Ротный считал удары. За все мое пребывание в корпусе я помню только три случая наказания розгами, которое вскоре было отменено. Основными наказаниями были следующие: кадета ставили к столу дежурного офицера по стойке “смирно” на два часа, лишали отпуска в субботу и воскресенье, сажали в обыкновенный карцер до 8 суток с посещением уроков и занятий или строгий на хлебе и воде. Самым тяжелым наказанием было лишение погон. Погоны срывались, и наказанный ходил в строю на левом фланге. Он лишался на время воинского звания. После одобрительного отзыва погоны и воинское звание возвращались»[155].

Стали хорошо кормить: на завтрак – кружка чая и свежая булка («вкусная, горячая»); в 11 – два тонких ломтя черного хлеба; обед из трех блюд: суп, щи с кашей или горох, жареная говядина или котлета, слоеный пирог (с мясом, капустой и вареньем) по праздникам прибавлялось четвертое блюдо, черный хлеб и превосходный квас; на ужин – суп и макароны или каша. «Кормили нас в Морском корпусе вообще недурно», – пишет К. М. Станюкович[156].

Отличившихся «нравственно и успехами в науках» поощряли не только яблоками: заносили их имена на «красные доски», покупали билеты в театр, назначали на суда, идущие в заграничное плавание, производили в фельдфебели, унтер-офицеры и ефрейторы, увольняли в отпуск с бо́льшими льготами сравнительно с другими, нанимая для них ложи в театрах, трижды в год – январе, мае и сентябре – раздавали книги по военно-морской тематике, дважды в год составлялись особые выписки со всеми баллами за учебное полугодие, при этом хорошие выдавались на руки, «дурные» отсылались родственникам[157].

Кое-что, к сожалению, ухудшалось. Из воспоминаний К. М. Станюковича можно заключить, что на воспитанниках Корпуса стало сказываться имущественное неравенство их родителей. «Большинство кадет нанимало дневальных, которые чистили платье, сапоги и наводили блеск на медные пуговицы курток и мундиров и содержали в порядке амуницию. Меньшинство все это делали сами». С окончанием второго урока в 11 часов воспитанники получали по два ломтя черного хлеба. «Счастливцы, имевшие деньги или пользовавшиеся кредитом в мелочной лавочке, обыкновенно в это время уписывали за обе щеки булку или пеклеванник с сыром, колбасой или вареньем, заблаговременно заказанные дневальному. <…> В понедельник и вообще послепраздничные дни завтраки были и обильнее, и роскошнее, и кадеты “кантовали” на широкую ногу, уничтожая принесенные из дома яства»[158]. Затем это стало обычным. «Тетя Соня часто приезжала в корпус в приемные дни и всегда привозила много всяких лакомств, чуть не на всю роту»[159]. Совсем еще недавно «между кадетами не допускалось оскорблять равенство открытым пользованием такими вещами, какие менее достаточные не могли иметь. Запрещалось носить свое платье и белье; запрещалось есть в роте что бы то ни было кроме казенной пищи». И это имело, конечно, глубокий смысл[160].