Читать онлайн «Историческая этнология». Страница 121

Итак, этнические группы, то есть группы диаспоры, в каждом случае имеют свою особую роль во внутриэтнической “драме”. Овладение этой “ролью”, посредством которой для каждого члена этнической группы осуществляется его связь с общеэтнической традицией, и обеспечивает упругость этнического сознания. В моменты, когда “роль” ослабевает, в диаспоре начинается процесс распада и ассимиляции ее членов более широким окружением. Если же функциональная значимость “роли” возрастает вновь, процессы ассимиляции как бы оборачиваются вспять, этничность становится одним из решающих факторов в жизни людей.

Такая пульсирующая значимость роли определяется протеканием функционального внутриэтнического конфликта, являющегося основой функционирования этноса, и в свою очередь, обуславливает подвижность границ этнических групп (групп диаспора): процессы ассимиляции и диссимиляции. Функциональный внутриэтнический конфликт реализуется на базе определенной культурной темы, которая проецируется на различные внутриэтнические группы разными своими гранями, а эти грани, в свою очередь, связаны с определенными ценностными доминантами. В ходе процесса эти доминанты могут меняться, а потому тот круг людей, который в каждом конкретном случае подпадает под “этническую мобилизацию” — так, напомним, этнологи называют острое осознание человеком своей этнической идентичности — различен.

Диаспора не просто отражает в себе, как капля воды то, что происходит в “материнском” этносе. Она имеет в общеэтническом процессе свою особую роль, которая связана с акцентуацией тех или иных ценностных доминант, определенным образом коррелирующих с этнической культурной темой. А потому эта роль может быть ценностно приемлема для одних членов диаспоры и не приемлема для других. Смена ценностных акцентуаций, коррелирующая со внутриэтническими процессами, переживаемых “материнским этносом” естественная в ходе функционального внутриэтнического конфликта, приводит к тому, что состав “мобилизованной” этнической группы на своей периферии постоянно меняется, конфигурация границ этнической группы никогда не стабильна.

Более того, можно наблюдать даже феномен “этнического подключения”, подключением к чужим этническим процессам отдельных лиц и групп из внешнего социокультурного окружения, которые в результате различных причин оказываются втянутыми в чужой внутриэтнический конфликт, и ведут себя так, словно являются членами данного этноса, то есть оказываются способными выполнять “роль” члена этноса во всей амплитуде его социальных контактов, как внутри, так и вне этнической группы.

Следует, конечно, упомянуть, что “этнические подключения” и “этническая мобилизация” обусловлены в значительной мере процессами, переживаемыми социокультурными общностями, внутри которых существует данная этническая группа, прежде всего — протеканием внутриэтнического конфликта в доминирующей в обществе группе. “Подключения” происходят в случае, когда чужие этнические процессы оказываются более интенсивными — либо объективно, либо в силу субъективных обстоятельств лица переживающего “подключение”.

Поскольку диаспора играет свою собственную роль во внутриэтническом процессе, существует, с одной стороны, вполне определенная корреляция событий, которые переживает диаспора и событий, которые переживает “материнский этнос”, а с другой стороны, одни и те же события из этих двух систем выглядят по-разному, даже и тогда, когда между различными частями этноса существует достаточно непосредственная коммуникация.

Проблему взаимодействия диаспоры и “материнского этноса” мы рассмотрим на двух взаимосвязанных сюжетах. Первый из них представляет собой эмпирический очерк изменений, которые претерпевала армянская община Санкт-Петербурга в 1988 — 1993 годах, а второй — анализ функциональных ролей различных подсистем армянского этноса в Карабахском конфликте.

Сюжет 19. Армянская диаспора

Что представляла собой армянская диаспора Санкт-Петербурга, каков тот круг лиц, который в принципе мог подлежать “этнической мобилизации” в период Карабахского конфликта?

Статистика как таковая нас интересовать не будет. Укажем только на тот факт, существенный для нашей темы, что 98,9% петербургских армян свободно русским языком и только 35,9% свободно владело армянским. Около половины ленинградских армян имело установку на добровольную ассимиляцию с русскими. [737]

Однако, поскольку нас будет интересовать динамика армянской общины, которая на эмпирическом уровне коррелирует со сменой ценностных доминант (что было вызвано протекает внутриэтническим процессом), то прежде всего мы начнем с описания подсистем армянской диаспоры Петербурга, каждая из которых имели характерные для нее ценностные доминанты и в ходе бурных событий 1988 — 1992 годов в разные периоды то активно участвовала в жизни армянской общины, то отходила на периферию. Выделим пять таких подгрупп:

— Гуманитарная, техническая и творческая интеллигенция, приехавшая в Россию из Армении, главным образом, по причине возможности более полной и разносторонней самореализации. Эти люди обычно имели сознательную установку на вживание в новую среду, установление в ней широких контактов, но не на ассимиляцию, хотя под влиянием сильного ассимилирующего воздействия русской среды (и ее значительной комфортности для армян — до начала девяностых годов) ассимиляция все-таки постепенно происходила. Данной группе не были свойственны проявления “бытового” национализма. Это были по большей части выходцы их русскоязычной армянской среды, то есть того слоя населения Еревана, который получил образование в русских школах и говорит, главным образом, по-русски — последнее являлось не признаком ассимилированности, а о культурной ситуации в Армении: русскоязычная (она составляла большинство) и армяноязычная интеллигенция существовали в Ереване параллельно друг другу, до 1988 года — начала Карабахского движения — мало пересекаясь между собой, образуя разные “шрджапаты”, но не конфликтуя. К этой же группе следует отнести студентов и аспирантов, выходцев из ереванской интеллигенции, безразлично — русскоязычной или армяноязычной. Для всей данной группы был характерен как бы двойной круг общения: с соотечественниками отдельно, с русскими отдельно.

— Осевшие на постоянное жительство выходцы из армянской деревни и из более низких в социальном отношении городских слоев (сюда же следует включить и мелких торговцев, имевших в Петербурге небольшую недвижимость). Для них по большей части был характерен “бытовой” национализм, главным образом (иногда исключительно) армянский круг общения, сохранение родного языка как языка общения в быту, бытовых норм поведения. При этом лишь немногие из представителей данной группы были склонны к “идеологическому” национализму. Для них в целом не характерна тяга к объединению на национальной основе, за пределами своего привычного круга. Если и проявлялась земляческая солидарность, то она касалась выходцев их одной и той же местности, одних и тех же районов.

— Армяне выходцы из других союзных республик. Для них был характерен декларируемый космополитизм, а реально — имперских комплекс: “мы” включает “армяне и русские”, а не “советский” или “российский” народ.

— Ассимилированные армяне или полуармяне со слабо выраженным национальным самосознанием или даже отсутствием его.

Теперь обратимся к динамике армянской общины в интересующие нас годы и посмотрим, как каждый из этих слоев и при каких обстоятельствах подпадал под “этническую мобилизацию”.

Первый этап Карабахского движения под влиянием Сумгаитских событий вызвал реакцию всех слоев армянской диаспоры и первые месяцы “этническая мобилизация” шла быстрыми темпами. Те армяне, которые к этому моменту были сильно связаны с иноэтническим окружением, даже те, кто вообще редко вспоминал о своем национальном происхождении, начали проявлять большую активность, посещать митинги, интересоваться событиями в Армении. Но тот комплекс переживаний, который у них при этом возникал, был весьма сложным. Геноцид в Сумгаите напоминал страшные страницы армянской истории и внушал мысль о невозможности уйти от судьбы, — и тем активизировал национальное самосознание и желание сплотиться. Другой ряд переживаний был связан с тем, что совершена вопиющая несправедливость, которая должна быть понятна всем, и если все не реагируют на нее так же однозначно, как сами армяне, то исключительно потому, что не располагают достаточной информацией. Третий ряд переживаний касался русско-армянских отношений и был связан с тогда мало осознававшимся, но обостренным ожиданием того, что русские придут на помощь армянам, как только поймут, что тем грозит беда. Кроме того, присутствовала на первых порах так же почти не осознававшаяся армянами внутренняя борьба, связанная с противоречием между восточным стереотипом восприятия и действия, где единственный способ остановить кровопролитие — это ответить кровью на кровь, — и прочно усвоенной системой ценностей, требующей аппеляции к правовым нормам. В результате внутренней борьбы эта последняя система ценностей акцентировалась. Второй и третий уровни восприятия первое время сливались: в Москве и Петербурге аппеляция к русским и аппеляция к общественному мнению вообще, аппеляция апелляция к защите империи и аппеляция к законности вообще — все это было практически тождественно.