Читать онлайн «Шляхта и мы». Страница 11

А русский посланник в Польше князь Григорий Долгорукий писал о том, сколько польское высшее сословие тратит на придворные балы, на оперу, на польских дам, и философски резюмировал: «Хотят они на коней сесть, только еще у них стремян нет, не по чему взлезть»…

Опереточная форсистость польской армии убедительно показана в воспоминаниях киевлянина – свидетеля оккупации шляхтой столицы Украины («Поляки в Киеве в 1920 году», Петроград, издательство «Былое», 1922 г.).

Автор описывает военный парад на Крещатике в только что оккупированном городе:

«…весело и бодро шла под звуки военных оркестров цветущая молодежь Польши, сплошь франты, сразу покорившие сердца демократического Киева… Положительно подавляли своим великолепием офицеры и генералы. Это была уж не опера, а цирк, gala-выезд превосходных наездников, сплошь князей, баронов и графов по внешнему виду, на чудесных лошадях, каких только в цирках и на скачках можно видеть…

Куда же справиться оборванным босым красноармейцам с их ружьями на веревочной перевязи с этими несокрушимыми европейцами-щеголями!

Не было киевлянина, который не вспоминал бы впоследствии – кто с злорадной усмешкой, кто с обидной горечью – об этом эффектном параде. Но уж и тогда бросался в глаза чересчур элегантный, ненатуральный на войне, цирковой характер польской армии…»

Замыкала парад украинская часть. Хлопцы терпеливо дожидались, когда пройдут паны, лежа вповалку на булыжной мостовой Терещенковской улицы, и когда прошли расфранченные шляхтичи, их кони, броневики и автомобили, кучки украинцев замкнули шествие. Их было человек двести, и свидетель парада заканчивает его описание так:

«И были они небриты, нестрижены и, увы, грязноваты. И болтались за спинами сумки различного цвета и вида… Френчи, штаны., башмаки… все несвежее, не подогнанное к росту и фигуре… Офицеры немногим лучше рядовых. И сзади на простых крестьянских лошадях в телегах с «дядьками» за кучера потрепанные пулеметы, перевязанные веревками. Это живая картина польско-украинского союза». Но когда через пару месяцев конармия Буденного подошла к Киеву и поляки поняли, что придется расстаться с мечтой о Польше «от моря до моря», они сделали все, чтобы их в Киеве запомнили надолго. Мстительные шляхтичи сожгли генерал-губернаторский дворец, прекрасное здание четвертой гимназии, пакгаузы на товарной станции, сухарный завод… Столица Украины трое суток жила в дыму, в пламени, в состоянии мародерства и насилия.

Оккупанты сожгли все четыре моста – гордость киевлян! – через Днепр. Двенадцать раз до этого менялась власть в Киеве – но на мосты ни одна из них не подняла руку… И наконец, двенадцатого июня в городе появились первые красноармейские части, и свидетель их триумфа заканчивает свои воспоминания так:

«Не было киевлянина, который, глядя на оборванных, босых и в лаптях, с ружьями на веревках красноармейцев, не вспоминал с иронией и злорадством об эффектном театральном параде польской армии. «Санкюлоты!» – это слово не раз произносилось в этот день с чувством уважения к победителю».

Есть еще один неприятный момент в польско-советской истории, о котором вообще почти никто не знает, потому что о нем ни советским, ни польским историкам и политикам вспоминать было не выгодно.

За 4 года войны Красная Армия взяла в плен более 4 млн военнослужащих 24 национальностей, воевавших в составе немецко-фашистских войск против нас. Поляки в этом списке занимают седьмое место, опередив, например, итальянцев. Поляков-фашистов в нашем плену было 60 280", а итальянцев 48 967. А если обратиться к законам военной статистики, то она, опираясь на цифру пленных, скажет нам, что в рядах вермахта воевало против СССР более 100 тысяч поляков[8]. Это – серьезная цифра, соотносимая с числом польских кавалеристов из корпуса маршала Понятовского, шедшего в составе армии Наполеона на Москву в 1812 году. Это уже был как бы четвертый (после 1612, 1812 и 1920 годов) поход поляков на наши земли.

Да оно и закономерно. Авторы исторического пропольского исследования Ч. Мадайчик и Н. Лебедева цитируют слова одного польского офицера, бывшего в нашем плену с 1939 года:

«Ненависть к Советам, к большевикам была так велика, что эмоционально порождала стремление выбраться куда угодно, хоть бы из-под дождя да под водосточный желоб – под немецкую оккупацию»… Ну немцы и показали им то, о чем чуть выше вспоминал сионистский историк.

Так что давно бы следовало полякам замолчать о якобы совершившемся в 1939 году четвертом разделе Польши. Перед тем, как 17 сентября 1939 года наши войска перешли советско-польскую границу, им был зачитан приказ №

1. В нем были пропагандистские фразы, нужные политрукам и комсоргам, о помощи «рабочим и крестьянам Белоруссии и Польши», о «свержении ига помещиков и капиталистов», но в конце приказа были слова, обнажающие суть нашего похода, его причины и реальные цели: «не допустить захвата территории Западной Белоруссии Германией». В такой войне, какую мы пережили, где чаша весов колебалась много раз, каждое серьезное обстоятельство могло быть решающим. Немцам лишь «чуть-чуть» не хватило «времени и пространства» для взятия Москвы и завершения блицкрига. И только потому, что в 1939 году мы, «разделив Польшу», отодвинули нашу границу на запад на несколько сот километров, та же Польша, не до конца стертая «с лица земли» западным соседом, была освобождена советскими войсками через шесть лет после «расчленения». Кумир нашей либеральной интеллигенции Константин Михайлович Симонов сам участвовал в справедливом реванше 1939 года и оставил о нем такие воспоминания:

«Надо представить себе атмосферу всех предыдущих лет., советско-польскую войну 1920 года, последующие десятилетия напряженных отношений с Польшей, осаднинество, переселение польского кулачества в так называемые восточные коресы, попытки полонизации украинского и в особенности белорусского населения, белогвардейские банды, действовавшие с территории Польши в двадцатые годы, изучение польского языка среди военных как языка одного из наиболее возможных противников, процессы белорусских коммунистов. В общем, если вспомнить всю эту атмосферу, то почему же мне было тогда не радоваться тому, что мы идем освобождать Западную Украину и Западную Белоруссию? Идем к той линии национального размежевания, которую когда-то, в двадцатом году, считал справедливой, с точки зрения этнической, даже такой недруг нашей страны, как лорд Керзон, и о которой вспоминали как о линии Керзона, но от которой нам пришлось отступить тогда и пойти на мир, отдавший Польше в руки Западную Украину и Белоруссию, из-за военных поражений, за которыми стояли безграничное истощение сил в годы мировой и Гражданской войн, разруха, неприконченный Врангель, предстоящие Кронштадт и антоновщина – в общем, двадцатый год».

Ценно то, что эти строки из мемуаров «Глазами человека моего поколения» были написаны в конце семидесятых годов незадолго до смерти писателя, которому уже не нужно было ни лукавить перед историей, ни угождать властям, ни опасаться цензуры.

«Философию» шляхетства после исчезновения дворянства возложили, как венок на свои лбы, польское офицерство, чиновничество, духовенство, а в новое время и польская интеллигенция.

В небольшой книжечке Бориса Слуцкого с «польским» названием «Теперь Освенцим часто снится мне» (Санкт-Петербург, 1999 г.) есть одно ранее никогда не публиковавшееся стихотворение о том, как уплывала в Иран из Красноводска польская офицерская элита – армия генерала Андерса, не пожелавшая освобождать родную Польшу в составе советских войск.

Я помню те времена, когда на тридцатку целый день можно было плохо-бедно, но прожить нашей семье в четыре человека. Не так уж голодно и нище жили польские офицеры в объятой войной стране, если столько у них осталось тридцаток[9], что они, разорванные в клочки, покрыли чуть ли не все Каспийское море. Правда, поляки жили и в некоторых лишениях, о чем Слуцкий пишет с пафосом сострадания:

Бедные… Там, на далекой родине, немцы уничтожают их сограждан миллион за миллионом, а здесь в жестокой и ненавистной России прекрасным полячкам приходится обстирывать своих мужей и варить обеды своим прелестным детям… Какое несчастье! А отправлялись поляки в эшелонах к Красноводску в новенькой форме, сшитой на наших фабриках, со всеми погонами, прибамбасами, шевронами, столь милыми польскому офицерству; голодная, воюющая страна щедро собрала им в дорогу продуктовое и вещевое довольствие, выдала денежное жалованье – красными тридцатками – такое, какое наши офицеры в глаза не видели. И ничего еще они не знали о Катыни – и все равно ненавидели. Потому что обладали одной польской особенностью: помнить в истории только пролитую польскую кровь и навсегда забыть чужую. Кстати, и Слуцкий в этом стихотворении предъявил своей русско-советской родине польский счет, как будто он был не советским евреем, а польским шляхтичем: