Читать онлайн «Агония белой эмиграции». Страница 34

Это подтверждает тот факт, что вскоре после войны с Буниным встречался посол СССР во Франции А. Е. Богомолов. Посол прямо спросил писателя, не предполагает ли он вернуться на родину. Бунин сказал, что подумает, но ответа не дал…38

К. М. Симонов, летом 1946 г. приезжавший в Париж, через много лет рассказал о том, как во время одного вечера в парижском зале его познакомили с Тэффи и Буниным. Н. А. Тэффи (Лохвицкая) писала рассказы и лирические стихи (она прожила в эмиграции более 30 лет и умерла в 1952 г.). По словам К. М. Симонова, Тэффи в свои 75 лет выглядела моложаво, была «Человеком очень живого, озорного нрава, с очень современными повадками». А вот Бунин казался человеком другой эпохи /108/ и другого времени. «Это был человек, — писал Симонов, — не только внутренне не принявший никаких перемен, совершенных в России Октябрьской революцией, но и в душе все еще никак не соглашавшийся с самой возможностью таких перемен, все еще не привыкший к ним как к историческому факту»39.

В эмиграции даже творчество Бунина становилось предметом политической спекуляции. И присуждение ему Нобелевской премии в 1933 г. носило явно политический, тенденциозный характер. Отнюдь не только желание отметить художественную ценность литературных произведений И. А. Бунина двигало организаторами этой акции. Отклики были разные. М. И. Цветаева писала, например, по этому поводу 24 ноября 1933 г. своей подруге в Прагу следующее: «Премия Нобеля. 26-го буду сидеть на эстраде и чествовать Бунина. Уклониться — изъявить протест. Я не протестую, я только несогласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее — Горький. Горький — эпоха, а Бунин — конец эпохи. Но это политика, так как король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому…»40 Высказываясь таким образом в личном письме, М. И. Цветаева признается: обо всем этом, конечно, приходится молчать.

Среди эмигрантских писателей были и предельно непримиримые, как И. С. Шмелев или М. А. Ландау-Алданов, и такие, кто нашел в себе силы преодолеть тяжелые ошибки и заблуждения или стремился к этому. Талантливый русский писатель А. М. Ремизов, проживший долгие годы в эмиграции, заметил, что в его творчестве раньше была легенда о России, образ старой Руси, а потом к ним прибавилась и живая жизнь Советской России. «Со старым я попрощался, величая, — писал Ремизов в 1947 г., — а с новым я жил, живу и буду жить»41. Он умер в 1957 г. в Париже, уже будучи советским гражданином. Ремизов всегда интересовался легендами и мифами разных стран и народов, излагая их своими словами. Он говорил, что легенды подобны снам человечества, в этих снах-преданиях сохраняется память прошлого. За границей он жил очень уединенно, не умел приспособиться, бороться за свое существование.

Жизнь показала, что эмигрантская литература не имела будущего. А. Н. Толстой, проживший на чужбине несколько лет, считал, что эмиграция может убить любого писателя в два-три года. Илья Эренбург тоже заметил: для большинства русских писателей эмиграция была смертью. И причина здесь, по его мнению, не только в разлуке с родиной, как бы тяжела она ни была, а прежде всего в том, с каким сознанием покидает человек родину — с большими идеями или мелкой злобой42.

Крупные представители русской культуры не были счастливы на чужбине. В этом признавались Шаляпин, Рахманинов, Павлова, Коровин и многие другие. Уже незадолго перед войной в журнале «Современные записки» появилась статья о музыкальном /109/ творчестве в эмиграции. Ее автор с горечью заметил, что композиторы оставили в России всю свою публику. Композитор-эмигрант вынужден был творить без резонанса слушателя, без исполнения, без издания, без отклика критики. И если такой признанный и имевший успех за рубежом композитор, как С. С. Прокофьев, вернулся на родину, то это, по словам автора из «Современных записок», объяснялось тем, что «ему не хватало воздуха и русского понимания, захотелось к своей публике»43.

Среди тех, кто, прожив много лет за рубежом, все больше мечтал о возвращении на родину, был и Ф. И. Шаляпин. «Вижу иногда во сне себя в Большом театре, — писал он дочери И. Ф. Шаляпиной 9 июля 1935 г., — будто бы нужно что-то петь, какой-то концерт, и никого не нахожу — все незнакомые артисты и музыканты, никто меня не узнает, просыпаюсь скучный и думаю: вот сон — а может быть, и наяву было бы также? Да оно и понятно. Почти пятнадцать лет живу по чужим странам, там, в России, уже новое поколение, с новыми мыслями, новыми идеями и делами… Да и болезнь меня как-то пришибла — не то что физически, а так как-то морально. Что-то начал падать духом. Кругом мало утешительного. Работа однообразная и раздражающая. Театры отвратительные: и поют, и играют, как на черных похоронах. Бездарь кругом сокрушительная! Всякий спектакль — каторжная работа. Слушаю ваше радио — и иногда радуюсь. Молодцы ребята…» Здесь и разочарования, и сомнения, и тоска по родине. Ф. И. Шаляпина много раз приглашали в Советский Союз, говоря ему, что, несмотря на длившиеся годами заблуждения, он мог бы «восстановить нормальные отношения с народом, из которого он вышел и принадлежностью к которому гордится». В последние годы жизни Шаляпин живо интересовался всем, что делалось на родине: слушал советское радио, смотрел советские фильмы, читал книги советских писателей. Он гордился своими соотечественниками. «…Что за великолепный народ все эти Папанины, Водопьяновы, Шмидт и Ко, — писал Шаляпин незадолго до кончины, — я чувствую себя счастливым, когда сознаю, что на моей родине есть такие удивительные люди. А как скромны! Да здравствует славный народ российский!!» Воспоминания дочерей великого певца, его собственные письма свидетельствуют о том, что в конце концов «он понял всю трагедию своей жизни, осознал свою ошибку, но… поздно. Он был уже на пороге смерти»44. Через 46 лет после кончины Ф. И. Шаляпина, в октябре 1984 г., прах великого певца был перевезен из Парижа в Москву.

В течение нескольких лет после окончания гражданской войны «заграничная организация русской буржуазии и всех русских контрреволюционных партий», белоэмигрантский лагерь в целом подверглись уже влиянию тех сил и тенденций, которые в конечном счете привели зарубежную контрреволюцию к полному ее краху. Потерпели поражение антисоветские мятежи, окончились провалом попытки организации белых десантов, а также многие инспирируемые из-за рубежа контрреволюционные акции. Налицо была прочная и устойчивая стабилизация социализма в СССР: окончание восстановления народного хозяйства, укрепление на основах нэпа хозяйственной смычки между городом и деревней, экономического союза пролетариата и крестьянства; курс на индустриализацию страны; целая полоса признаний Советской республики на международной арене.

С другой стороны, в эти годы определилась частичная стабилизация капитализма. Она была относительной и непрочной, но тем не менее дала толчок к созданию целой системы направленных против СССР экономических и политических блоков. На этом общем фоне начинается новый период истории белой эмиграции, ее политических течений, период, который продолжался вплоть до второй мировой войны.

В сложной, противоречивой обстановке середины 20-х гг. эмигрантские группировки проявляли себя достаточно активно, пытаясь объединить свои усилия в борьбе против Советской власти.

1 апреля 1926 г. газета «Тан» — официоз французского Министерства иностранных дел — поместила очень небольшую, всего в несколько строк, информацию о том, что в Париже в следующее воскресенье откроется «всемирный русский съезд»1. И хотя это сообщение не было первоапрельской шуткой, этот съезд, который действительно собрался, дал пищу для многих сатирических выступлений. По словам Михаила Кольцова, даже белые газеты (кроме «Возрождения») описывали съезд «в гоголевских тонах», осмеивая высокопоставленных эмигрантов2. Но организаторы съезда относились к своему предприятию очень серьезно. /111/

Зарубежный съезд был призван объединить силы белой эмиграции. Это была попытка снова встать на путь вооруженной борьбы. «Бороться всячески и во всех направлениях», — заявил при открытии съезда председатель организационного комитета П. Б. Струве. «Нас не остановит признание Советской власти многими государствами, многими народами», — угрожал с трибуны А. Ф. Трепов. «И прежде всего вопрос о самой жестокой и непримиримой борьбе с III Интернационалом и его слугами…» — настаивал П. Н. Краснов. «Борьба должна быть до конца, без конца до победы», — говорил Н. Е. Марков, приветствуя съезд от имени Высшего монархического совета3.