Читать онлайн «Цицерон и его время». Страница 29

Для достижения этой цели нужна была опора и в широких слоях римского населения. Но данный вопрос, видимо, менее беспокоил Цицерона: он рассчитывал на свою репутацию бескорыстного борца за правое дело, которая всегда импонирует массам и которая уже дважды приносила ему триумфальный успех на выборах. Однако такую репутацию тоже следовало постоянно обновлять и поддерживать.

Политическую ориентацию Цицерона в эти годы, пожалуй, легче всего определить негативно. Его никоим образом нельзя причислять к крайним консерваторам, безусловным сторонникам сенатской олигархии, сулланцам, ибо его позиция в деле Росция и в деле Верреса достаточно недвусмысленно свидетельствовала об обратном. Но с другой стороны, он никогда не претендовал на роль народного вождя, демократического деятеля. В этом нетрудно убедиться, если вспомнить его поведение в годы господства марианцев и его нежелание добиваться трибуната. Его политическая позиция была достаточно осторожной, «средней», а потому и достаточно неопределенной.

Однако ситуация требовала большей определенности. Борьба за консулат не могла вестись на «полутонах». Цицерон прекрасно это понимал, и он неожиданно предпринял решительный и вместе с тем ловкий шаг — открытое публичное выступление в поддержку Помпея.

Помпей был в те годы, безусловно, наиболее популярной фигурой среди военных и политических деятелей Рима. Его успешные действия и эффектная победа над средиземноморскими пиратами в 67 г. сделали его буквально кумиром римской толпы. В политическом отношении — кстати, на это обстоятельство обычно не обращают внимания — он был даже чем–то близок Цицерону. Начав в ранней молодости свою карьеру как сторонник аристократии и даже как сулланец, он впоследствии стал тем политическим деятелем, не без участия которого и в консульство которого (совместно с Крассом) были полностью восстановлены прерогативы народных трибунов, всадники снова получили доступ в суды, т.е. сулланская конституция, строго говоря, перестала существовать. Таков был «диапазон» Помпея как политического деятеля — от добровольного сподвижника Суллы и чуть ли не до вождя популяров. Причем в данный момент его политические позиции, как и Цицерона, не отличались большой четкостью.

Цицероном Помпея заключалась в том, что Цицерон выступил на Форуме с речью в защиту законопроекта трибуна Манилия. Это была первая чисто политическая речь знаменитого оратора. Суть дела сводилась к следующему. Римляне вели в это время на Востоке новую войну с понтийским царем Митридатом. После первых неудач римские войска под командованием Луция Лициния Лукулла добились крупных успехов, и Митридату пришлось даже бежать в Армению к своему тестю, армянскому царю Тиграну. Но в дальнейшем положение изменилось: Лукулл возбудил недовольство своих солдат, военные действия стали вестись вяло, и в результате Митридат снова утвердился в Понтийском царстве. Именно в этой ситуации народный трибун Гай Манилий и внес в комиции предложение о передаче верховного командования в затянувшейся войне Гнею Помпею. По этому законопроекту Помпей получал неограниченную власть над всем войском и флотом на Востоке и права наместника во всех азиатских провинциях и областях вплоть до Армении. Цицерон, конечно, прекрасно знал, что получение командования в войне с Митридатом и Тиграном было страстным желанием самого Помпея и что Манилий действовал с его ведома. Как претор, Цицерон имел право созывать народные сходки и обращаться к народу, чем он и воспользовался в данном случае для рекомендации законопроекта. В своей речи Цицерон стремился обосновать три основных вопроса: характер войны, трудности ее ведения и, наконец, выбор полководца. Говоря о характере войны, он начал с того, что война должна стать возмездием Митридату за все его преступления против римлян. Но считая, видимо, этот моральный аргумент недостаточным, он подкреплял его соображением о том, что наряду с достоинством Римской державы и ее союзников речь идет о важнейших доходах, ибо подати и налоги, поступающие из Азии, намного превосходят доходы, получаемые от любой другой провинции. Затрагиваются, мол, имущественные интересы всех граждан, ибо «кредит и все денежные дела, которые совершаются в Риме, на Форуме, тесно и неразрывно связаны с денежными оборотами в Азии». Затем Цицерон говорил о трудностях войны, о неудачах Лукулла и, хотя воздавал ему должное, вместе с тем подводил своих слушателей к выводу о необходимости смены полководца. И наконец, он переходил к обоснованию главного положения своей речи: предоставление верховного командования Гнею Помпею. «По моему мнению, — говорил Цицерон, — выдающийся полководец должен обладать следующими четырьмя качествами: знанием военного дела, доблестью, авторитетом и удачей». И дальше доказывалось, что Помпей обладает не только всеми этими качествами, но и такими достоинствами, как бескорыстие, воздержанность, честность, ум и гуманность. В заключение речи Цицерон дважды подчеркнул, что он выступает в поддержку законопроекта Манилия не по чьей–либо просьбе, не из желания приобрести расположение Помпея, но исключительно ради интересов и блага государства. Очевидно, такое заверение было далеко не лишним, этого требовала обстановка и «приличия», хотя убедительная его сила была, конечно, невелика. Следует обратить внимание на одну фразу Цицерона в разбираемой речи. Одним из противников законопроекта Манилия был уже известный нам Гортензий. Он заявил: если следует облечь полнотой власти какого–то одного человека, то этого наиболее достоин Помпей, однако одного человека облекать полнотой власти как раз не следует. Возражая Гортензию и не соглашаясь с такой постановкой вопроса, Цицерон бросил примечательную фразу: «Устарели уже эти речи, отвергнутые действительностью в гораздо большей степени, чем словами». Законопроект Манилия, как и следовало ожидать, был утвержден комициями, и Помпей, который в это время еще не вернулся в Рим после окончания борьбы с пиратами и потому находился в Киликии, принял командование войсками. Выступление Цицерона в поддержку Помпея нередко рассматривается в литературе как пример, наиболее яркий и убедительный, его сближения с популярами, причем обычно и весь предыдущий период общественно–политической деятельности Цицерона тоже считается «популярным», демократическим, тем более что он сам некоторыми своими высказываниями — о них речь впереди — дает повод для подобного заключения. Так ли это на самом деле?

* * *

Ответ на поставленный вопрос неизбежно подводит нас к более широкой проблеме — к проблеме политических партий в Риме, т.е. к пониманию того, кем были в римских условиях оптиматы и популяры. В западноевропейской историографии сравнительно долго — вплоть до начала XX в. — господствовала идущая еще от Друманна и Моммзена концепция, о которой мы уже вскользь упоминали и в соответствии с которой оптиматы и популяры рассматривались как две противостоящие друг другу политические партии, сложившиеся в Риме в эпоху Гракхов. Дальнейшее развитие политической жизни и борьбы трактовалось поэтому уже как проявление соперничества между данными партиями, а наиболее яркими примерами их соперничества считались такие факты, как господство марианцев в Риме, гражданская война, диктатура Суллы. По мнению некоторых исследователей, сюда следовало присоединить и заговор Катилины. Причем оптиматы всегда рассматривались как партия нобилитета, сенатская партия, т.е. партия правящих верхов, а популяры — как партия демократическая и потому, безусловно, оппозиционная. Таким образом получалось, что в Риме, во всяком случае в эпоху поздней республики, существовала своеобразная «двухпартийная система». Впервые эта точка зрения была поколеблена исследованиями М. Гельцера, который пытался отойти от модернизаторских представлений о политической борьбе в Риме и вскрыть специфику этой борьбы, подчеркивая значение фамильных связей и клиентелы. В специальном исследовании, посвященном Цицерону, Гельцер считает возможным называть позднюю Римскую республику «оптиматской республикой» (die Optimatenrepublik), но вместе с тем решительно выступает против представления об оптиматах и популярах как о политических партиях. Подобное представление он называет «произведением фантазии XIX века». Кроме того, он с полным основанием подчеркивает, что популяров никоим образом нельзя считать «демократами» в современном смысле слова, а понятие «оптимат» есть нечто большее, чем просто «сословное понятие». Следует, очевидно, снова отметить и тот факт, что идущая от Друманна и Моммзена «двухпартийная» схема оказалась в свое время перенесенной в советскую историографию. Даже автор специального исследования о римских политических партиях Н. А. Машкин, предостерегая от модернизаторского понимания существа вопроса, тем не менее рассматривал оптиматов как партию аристократическую, а популяров — как партию демократическую. Нам представляется, однако, что для восстановления более или менее адекватного значения интересующих нас понятий следует отправляться по мере возможности от высказываний и интерпретации этих понятий самими древними. И здесь мы невольно вынуждены вернуться снова к Цицерону, ибо термины «оптиматы» и «популяры», а также какие–то их определения встречаются впервые именно в его речах. Наиболее известное и вместе с тем наиболее развернутое определение интересующих нас понятий дано в речи за Сестия (56 г.). Отвечая на прямо поставленный вопрос обвинителя, к какому, мол, «роду людей» принадлежат оптиматы, Цицерон говорит: «Всегда в нашем государстве было два рода людей, которые стремились к государственной деятельности и к выдающейся роли в государстве: одни из них хотели считаться и быть популярами, другие — оптиматами. Те, действия и высказывания которых приятны толпе, — популяры, те же, чьи действия и намерения встречают одобрение каждого достойного человека, — оптиматы». И здесь же дается более конкретное определение последнего из понятий: «Число оптиматов неизмеримо : это — руководители государственного совета, это те, кто следует их образу действий, это люди из важнейших сословий, которым открыт доступ в курию, это жители муниципиев и сельское население, это дельцы, это также и вольноотпущенники». Короче говоря, это все те, «кто не наносит вреда, не бесчестен по натуре, не необуздан и обладает нерасстроенным состоянием». В этой же речи Цицерон определяет и цель, к которой стремятся, по его мнению, оптиматы. «Самое важное и желательное для всех здравомыслящих честных и превосходных людей, — утверждает он, — это покой, сочетающийся с достоинством». Таким образом, все, кто стремятся к подобной цели, могут рассматриваться как оптиматы, причем независимо от принадлежности к тому или иному сословию, но лишь в зависимости от своих природных дарований, доблести, верности государственному устройству и обычаям предков. На основании этих высказываний и дефиниций можно, по–видимому, с большой долей вероятности утверждать, что оптиматы никак не могут считаться не только «партией» нобилитета, но и вообще какой–либо политической партией, какой–либо политически организованной и оформленной группой. Для Цицерона оптиматы, как мы только что могли убедиться, во–первых, достаточно широкий социальный слой: от нобиля до вольноотпущенника, во–вторых, понятие или образование межсословное. Из всего этого, однако, не следует, что понятие «оптиматы» вообще лишено для Цицерона какой–либо политической окраски. В своих исторических экскурсах он не раз упоминает об оптиматах, об их роли в политической борьбе. Но в этих случаях дело обстоит тоже гораздо сложнее, чем представляется, сторонникам привычной «двухпартийной схемы», хотя, вероятно, на основе подобных экскурсов и строилась в современной историографии интерпретация борьбы во времена Гракхов или Мария и Суллы как борьбы между политическими партиями оптиматов и популяров. В той же речи за Сестия говорится, что в истории Рима были такие периоды, когда стремления массы, выгоды народа не совпадали с пользой для государства. Луций Кассий предложил в свое время закон о тайном голосовании. Народ считал, что речь идет о его свободе, но руководители государства были против: в интересах благополучия оптиматов они опасались безрассудства и произвола толпы при голосовании. Затем Тиберий Гракх выступил со своим аграрным законом. Этот закон был приятен народу, поскольку он обеспечивал благополучие бедняков. Но закону воспротивились оптиматы, так как он, по их мнению, служил источником раздоров, кроме того, поскольку людей состоятельных удаляли из их постоянных владений, то государство лишалось защитников. Наконец, Гай Гракх предложил хлебный закон. Он также был приятен плебсу: пропитание предоставлялось без затраты труда. Но этому закону воспротивились уже все порядочные люди, считая, что он отвлекает плебс от работы, приучает его к праздности и истощает государственную казну. Данный исторический экскурс, конечно, можно рассматривать как некое краткое, даже конспективное описание борьбы оптиматов против реформ Гракхов, но и в таком случае нельзя признать, что речь идет о борьбе двух противостоящих друг другу политических группировок или партий. Ибо в приведенном отрывке оптиматы противопоставляются вовсе не популярам, но либо народным массам (multitude, populus), либо плебсу. Кроме того, если внимательно проследить самый характер противопоставлений, то нетрудно заметить, что Цицерон имеет в виду вовсе не политическую, а скорее социальную, даже имущественную дифференциацию: противопоставление людей зажиточных, «с нерасстроенным состоянием» беднякам. Все это еще раз говорит за то, что нет никаких основаыий на материале данного экскурса конструировать вывод о возникновении в Риме в эпоху Гракхов политических партий. Подобный вывод был бы столь же необоснован, как и заключение о возникновении такого же рода партий еще при Ромуле на том только основании, что Цицерон однажды упомянул о создании Ромулом сената именно из оптиматов. Второй краткий экскурс, который уточняет отношение Цицерона к интересующему нас вопросу, содержится в речи «Об ответах гаруспиков», произнесенной также в 56 г. Здесь Цицерон ссылается на предостережение жрецов–гаруспиков против раздоров и разногласий среди оптиматов и приводит примеры подобных раздоров: речь идет снова о Гракхах, Сатурнине, Сульпиции Руфе, но затем говорится уже о борьбе Мария и Суллы, Октавий и Цинны. Таким образом, и в данном отрывке речь идет о политической борьбе, но о борьбе внутри той социальной категории, которую Цицерон называет оптиматами, и поэтому все перечисленные деятели для него — оптиматы, но только оптиматы, сбившиеся с правильного пути, «испортившиеся» вследствие взаимных раздоров и соперничества. Следовательно, и борьба между сулланцами и марианцами отнюдь не борьба двух противостоящих друг другу политических группировок (оптиматов и популяров), но тоже пример раздоров среди «лучших», среди «прославленных и высокозаслуженных граждан». Подводя некоторый итог, можно сказать, что социальное содержание, вкладываемое Цицероном в термин «оптиматы», показывает, насколько далеко отстоит для него это понятие от представления о «партии» нобилитета. Итак, оптиматы — это благонамеренные и состоятельные граждане, независимо от своей принадлежности к тому или иному сословию. Это — порядочные, образованные, интеллигентные люди, противопоставляемые грубой и необразованной массе, толпе, так сказать «чистая публика» в отличие от «простого народа». Именно в этом смысле и употребляет Цицерон термин «оптиматы» не только в речах, но и в теоретических произведениях и даже в частных письмах. Причем если Цицерон сознательно «расширяет» интересующее нас понятие, то все же его никак невозможно свести к представлению о «партии нобилитета». Все вышеизложенное проясняет, на наш взгляд, в достаточной степени отношение Цицерона к оптиматам и его трактовку этого понятия. Остается выяснить значение термина «популяры». Понятия «популяр», «популярный» неоднократно встречаются в источниках, но до Цицерона этим понятиям едва ли придавалось политическое значение. Цицерон же впервые определяет термин «популяры» опять–таки в речи за Сестия, к которой мы уже обращались. Как мы уже могли убедиться, в этой речи популяры определяются как особый род политиков, действующих в угоду массе, «толпе». Примерно такая же характеристика дана и в других речах, причем Цицерон подчеркивает, что существуют и «лжепопуляры», т.е. популяры лишь на словах, а на деле «крикуны на народных сходках». Такие люди не могут считаться истинными защитниками народных интересов. Популяры выступают против чрезмерной и исключительной роли сената, против злоупотребления магистратов властью, против стремления к тирании. Популяры борются за неприкосновенность комиций, за расширение их власти, ибо в государстве не должно ничего происходить помимо воли народа. Популяры хотят управлять государственными делами вместе с комициями (а не с сенатом, как оптиматы!), и именно поэтому они нуждаются в поддержке и благоволении народа. Итак, главное в политическом содержании термина «популяр» — это забота о народе и защита его интересов. Популярами нередко бывают представители знатнейших родов, сенаторы, хотя в сенате они всегда в меньшинстве. Во всяком случае, популяры не какая–то четко оформленная, политически консолидированная группа или партия, но, скорее, определенный тип политически активных граждан, отстаивающих изложенную выше «народную» программу. Можно ли считать популяров демократами если не в современном, то хотя бы в античном понимании этого слова? Видимо, можно, поскольку Цицерон, говоря о демократической форме правления, называет ее «популярной» (civitas popularis). Для него не существует принципиального различия между афинскими демократами и римскими популярами, ибо те и другие стремятся к тому, чтобы все дела в государстве вершились по воле народа. Народ, и только народ, — хозяин судов и законов, хозяин над имуществом и жизнью каждого гражданина. Вместе с тем основной показатель демократического строя — свобода действительно существует только при таком строе. На этом можно завершить наш анализ понятий «оптиматы» и «популяры», вернее, вопрос об интерпретации этих понятий Цицероном. Но сразу же возникает сомнение: насколько закономерно ограничиться в данном случае одним Цицероном, т.е. только его трактовкой и определениями? Мы склонны ответить на этот вопрос положительно, ибо а) только Цицерон и дает более или менее развернутое определение интересующих нас понятий; б) многие авторы вообще не знают или не пользуются терминами «оптиматы» (например, Саллюстий) и «популяры» (например, Цезарь, Тацит и др.); в) те авторы, которые так или иначе используют соответствующие термины–понятия, употребляют их в контексте и смысле, во всяком случае не противоречащих интерпретации Цицерона (Тит Ливий, Корнелий Непот и др.). И наконец, последний вопрос: если оптиматов и популяров нельзя, как мы то стремились доказать, считать политическими партиями, то значит ли это, что в Риме вообще не существовало политически оформленных организаций? Значит ли это, что нельзя говорить о каком–либо «партийном» оформлении социальной и политической борьбы в Риме? Вопрос этот далеко не прост. Конечно, если иметь в виду понятие «партия» в его современном значении, т.е. когда подразумевается наличие не только твердо фиксированной программы, но и определенной организации: членство, партийный аппарат и т. п., то все это абсолютно неприменимо к условиям политической жизни римского общества. С другой стороны, как мы только что убедились, нельзя считать «партией» ни оптиматов, ни популяров. Недаром, неоднократно упоминая о них, Цицерон никогда не называет их pars, a говоря о partes, он никогда не связывает это понятие с оптиматами и популярами. Но зато тот же Цицерон не раз употребляет термин pars в необычном для нас сочетании — с личными именами, т.е. «партия Помпея» (pars Pompeiana), «партия Клодия» (pars Clodiana) и т. д. Это отнюдь не случайное словоупотребление. Наличие подобных личных или персональных «партий» — своеобразная и вместе с тем характерная черта политической жизни Рима. Речь идет о том, что вокруг отдельных политических деятелей, как оптиматов, так и популяров, складывалось некое более или менее постоянное окружение, свита. Подобное окружение возникало на основе таких традиционных связей, как патронат и клиентела, родственные отношения, отношения с вольноотпущенниками, институт «дружбы» (amicitia), который имел у римлян особое и специфическое значение. Иногда в состав этого окружения включались даже вооруженные отряды: рабы, отпущенники и, если пользоваться терминологией Цицерона, «наемники» (mercenarii). Нам известно, что такой отряд, состоящий в основном из клиентов, отпущенников и наемников, привел на помощь Сулле в свое время молодой Помпей, впоследствии такими же примерно отрядами располагали и использовали их в политической борьбе Клодий и Милон. Теперь мы можем вернуться к тому вопросу, который возник у нас в связи с выступлением Цицерона за закон Манилия: можно ли стремление Цицерона сблизиться с Помпеем считать показателем его перехода в лагерь популяров и вообще весь ранний (доконсульский) период деятельности Цицерона расценивать тоже как «популярный», демократический? Выше было сказано о неопределенности политической ориентации Цицерона. В данном случае мы имеем все основания для более решительных выводов, поскольку речь идет не о том, кем был Цицерон, а скорее о том, кем он не был. На самом деле ни один факт и ни одно высказывание не свидетельствуют о демократических убеждениях или хотя бы только симпатиях Цицерона, даже в том смысле, в котором он сам понимал тактику и «программу» популяров. Правда, в дальнейшем, уже по достижении консульства, Цицерон будет именовать себя «истинным популяром», но демагогический характер этих сделанных ad hoc заявлений совершенно бесспорен. Они ни в малейшей степени не соответствуют действиям Цицерона как до, так и после консулата. Таким образом, ни о какой его идейной близости к популярам не может быть и речи. Истинное отношение Цицерона к этому «роду людей» определено достаточно точно и достаточно откровенно даже не им самим, а его братом Квинтом. Тем более не может быть речи о близости организационной, поскольку популяры, как мы и пытались показать, не были вообще организационно оформленной группой. Поэтому если и говорить о сближении Цицерона с Помпеем, то это должно означать лишь одно: сближение именно с Помпеем, быть может, вступление в его круг, в его «свиту», т.е. в pars Pompeiana. В таком сближении Цицерон был, бесспорно, заинтересован. Трудно, конечно, сказать, когда именно — в ходе борьбы за консулат или уже после того, как цель была достигнута, — складывается у Цицерона некое воззрение, некая концепция, «персонализируя» которую он вполне мог иметь в виду и себя и Помпея. Концепция эта в общей форме была сформулирована им так: «Есть два рода деятельности, которые могут возвести человека на высшую ступень достоинства: деятельность полководца или выдающегося оратора. От последнего зависит сохранение благ мирной жизни, от первого — отражение опасностей войны». И хоть дальше говорится, что нашествие врагов и война заставляют «Форум склониться перед лагерем, мирные занятия перед военным делом, перо перед мечом, тень перед солнцем», но все же ясно, что для полного процветания государства как в условиях мира, так и войны необходим союз «меча» и «пера». Имея в виду сближение с Помпеем перед консульскими выборами на 63 г. или уже в ходе борьбы с Катилиной, ожидая вооруженного столкновения с набранными им войсками, Цицерон, конечно, должен был уповать не только на свое «перо», свое красноречие, но и на «меч» Помпея. Чтобы не заходить слишком далеко, не будем утверждать, что он уже тогда рассчитывал на некий дуумвират в его конкретном и персональном воплощении, но разве возможность каких–то переговоров, какого–то объединения с Помпеем на почве взаимных интересов, связывающих «перо» и «меч», была столь нереальна? Как бы то ни было, главной и первоочередной задачей, стоящей ныне перед Цицероном, была борьба за консулат, предвыборная кампания. Ради нее он отказывается от управления провинцией после окончания срока претуры. Его письма этих лет к Аттику полны всяких соображений и расчетов, связанных с предстоящими выборами. Он обсуждает шансы своих соперников, он, учитывая значение голосов живущих в Галлии римских граждан, готов ехать туда в качестве легата к проконсулу Писону. Более того, в одном из писем он сообщает о своем желании защищать в суде своего соперника Катилину в расчете на его «более дружественное отношение в деле соискания», хотя в предыдущем письме сам говорит о том, что Катилина может быть оправдан лишь в том случае, «если суд решит, что в полдень не светло». Судя по всем данным, Цицерону в это время (т.е. в середине 65 г.) еще ничего не было известно о так называемом первом заговоре Катилины. В том же 65 г. Цицерон выступает в защиту народного трибуна Корнелия, который не посчитался с интерцессией своего коллеги и, возможно, с речью, направленной против предложения превратить Египет в римскую провинцию, хотя датировка этой последней речи вызывает споры. От обеих речей до нас дошли только фрагменты, сохраненные античными комментаторами Цицерона. К 64 г. относится известное «Наставление о соискании», написанное Квинтом Цицероном (на него нам уже приходилось ссылаться). Из этого наставления видно, насколько положение Цицерона осложнялось тем, что у него не было преимуществ происхождения, т.е. тем, что он — homo novus. Указывая на эти трудности, Квинт дает брату ряд практических советов. Два главных обстоятельства, по мнению Квинта, могут обеспечить голоса избирателей: помощь друзей и расположение народа. И того и другого следует добиваться энергично и всеми возможными средствами. Самый же важный совет заключается в том, «чтобы сенат решил на основании твоей прежней жизни, что ты станешь защитником его авторитета, чтобы римские всадники и все честные и богатые люди сочли на основании твоего прошлого, что ты будешь поддерживать тишину и общественное спокойствие, а толпа, на основании того, что ты любим народом, хотя бы за речи на Форуме и в суде, считала, что ее выгоды тоже не будут тебе чужды». И наконец, «Наставление» в целом обрамляет особое напоминание, которое звучит как некий рефрен: «Вот о чем ты должен размышлять чуть ли не ежедневно, спускаясь на Форум: я — человек новый, я — добиваюсь консульства, а это — Рим». Цицерон сумел использовать все эти — и не только эти! — советы. Кое в чем ему помогли сами его соперники. Тот факт — или слух, — что Антония и Катилину поддерживали Цезарь и Красс, в данный момент только ухудшал их шансы. Цицерон, используя ситуацию, нанес хорошо рассчитанный удар: в своей речи «кандидата в консулы» (in toga Candida), которая известна нам в отрывках, он обрушился на обоих своих наиболее опасных соперников, вскрывая преступное прошлое этих сулланцев и открыто обвиняя их (в глазах сенаторов это было самое страшное обвинение!) в стремлении к государственному перевороту. И вот — свершилось! Выборы снова принесли Цицерону триумфальный успех. Он был избран первым и голосами всех центурий. Что касается его соперников, то Катилина не прошел вовсе, коллегой же Цицерона оказался все–таки Антоний. Для Цицерона это избрание было свершением всех его самых заветных и честолюбивых желаний, высшей точкой его политической карьеры. Особенно он гордился тем единодушием, с которым была принята его кандидатура. Об этом он сам, обращаясь к римлянам, говорил так: «Наиболее прекрасное и лестное для меня то, что во время моих комиций вы не табличками, этим безмолвным залогом свободы, но громкими возгласами выразили свое рвение и свое расположение ко мне. Таким образом я был объявлен консулом даже не после окончательного подсчета голосов, но в первом же вашем собрании, не голосами отдельных глашатаев, но единым и общим голосом всего римского народа». Всем этим действительно мог законно гордиться безродный выходец из маленького городка, не имевший никаких военных отличий, выскочка, homo novus, ныне столь триумфально выдержавший соперничество с представителями знатнейших и стариннейших римских фамилий. Это была самая подлинная, самая настоящая и безусловная победа.