Читать онлайн «Гитлер». Страница 54

Во время первого после выборов заседания совета министров лидер нацистов заявил, что считает 5 марта днем революции, в результате которой в Германии больше не будет марксизма. Это была победа его мировоззрения, а не просто победа его партии. С точки зрения марксистов, напротив, это была контрреволюция – сразу после выборов начались их массовые аресты, репрессии и неприкрытое насилие по отношению к ним. Справедливости ради следует признать, что многие немецкие и зарубежные газеты того времени тоже подхватили слово «революция». «Таймс» в номере от 2 марта, сравнивая немецкие события с прошлыми революциями, писала, что «националистически настроенные юнкеры» играют в этой «национальной революции» ту же роль, что играли меньшевики в России, и что уже сейчас в ее рядах можно выделить якобинцев и бонапартистов, ждущих своего часа. Впрочем, газета не видела особой доблести в этой революции, не способной похвастать «маршем на Рим» и проскользнувшей в служебную дверь здания на Вильгельмштрассе, что не помешало газете 15 марта снова заговорить о «гитлеровской революции». «Манчестер гардиан» в номере от 11 марта написала о «первоклассной революции», назвав в качестве ее вдохновителя Геринга и употребив то же выражение, что использовали сами национал-социалисты, – «немецкая революция». 30 июня 1933 года она уже превратилась в «гигантский естественный феномен аморальной природы». «Газетт де Лозанн», со своей стороны, проводила четкое различие между «национальной революцией» и «национал-социалистическим режимом»; по мнению швейцарской газеты, движение 1918 года было лишь «псевдореволюцией»; историки будущего, уверяла она, поймут, что юнкеры 30 января 1933 года совершили вынужденное самоубийство.

Единственным немецким изданием, назвавшим события ноября 1918 года «контрреволюцией», была «Кельнише цайтунг», близкая к ДВП. Основываясь на свидетельствах очевидцев, она утверждала, что ни одна другая революция не проходила столь организованно. Писатель Рудольф Биндинг, отвечая Ромену Роллану, также говорил о «подлинной революции». Что касается итальянских газет, в частности «Коррьере делла сера», то они настаивали на том, что Германия воспользовалась «моделью» итальянского фашизма. Во многих изданиях уже начало мелькать слово «гитлеризм»; с одной стороны, применительно к экономическим условиям – как и фашизм, он якобы представлял собой разновидность социализма средних классов, с другой – применительно к немецкому характеру.

Проницательные суждения перемежались близорукими, отражавшими неспособность современников определить истинную природу явления и их стремление загнать его в уже знакомые рамки. Эта трудность не преодолена и в наши дни: одни видят в гитлеризме форму тоталитаризма, другие – разновидность фашизма, третьи – и вовсе некое самостоятельное явление, однако большинство рассуждений исходит из того, что одно должно исключать другое. Между тем мы имеем дело с многосторонним явлением. Его корни уходят в ту же социально-экономическую и культурную почву, что взрастила итальянский фашизм и схожие европейские течения, но его тоталитаризм лишь отчасти воспроизводил итальянскую модель, намного превосходя ее и приближаясь скорее к сталинизму. Прежде всего он отмечен специфически немецкими чертами, имеющими непосредственное отношение к личности его вождя. То же самое можно сказать и по поводу определения понятия «революция». Разумеется, речь идет о немецкой разновидности революции, преследовавшей цель уничтожить завоевания 1789 и 1917 годов (то есть о контрреволюции), но не ради возврата к прошлому, а ради достижения альтернативной социально-политической цели. Она является и самостоятельным явлением, поскольку ее видение нового человека было чисто биологическим, основанным на теориях социал-дарвинизма и стремлении отсечь все, что считалось слабым и нежизнеспособным, и «вырастить», если не «сотворить» с помощью медицинских и генетических экспериментов, лучших представителей человеческой расы.

Лишь немногие современники поняли истинную природу и масштаб революции 1933 года; мы даже не уверены, что и сам Гитлер в полной мере осознавал их. Судя по тому, что мы о нем знаем, он не был цельным человеком и скорее напоминал русскую матрешку: за личиной одаренного оратора-демагога скрывался хитроумный тактик, а за ним – любезный и приветливый мужчина, целовавший дамам – даже секретаршам – ручку. Если пойти дальше, то мы обнаружим весьма неглупого самоучку, способного вникнуть в суть великих идей современности и даже своими силами осуществить их синтез, а также запомнить массу технических деталей и огорошить своей осведомленностью специалиста. Еще дальше нам откроется архитектор-любитель, поклонник хорошей музыки и, наконец, провидец, для которого гибель миллионов людей не значила ровным счетом ничего.

Если он оставался под сильным влиянием своего австрийского окружения, Первой мировой войны и последствий поражения, а также провалившегося путча; если он оказался восприимчив к идеологии национализма, антисемитизма, пангерманизма и империализма; если до сих пор он в основном приспосабливался к социально-политическим условиям своего времени, то отныне он будет сам навязывать миру свои мысли и деяния.

Вместе с тем необходимо иметь в виду, что на претворение в жизнь его замыслов серьезное влияние оказали выбор политических приоритетов и конъюнктура. Так, на первом же заседании совета министров, состоявшемся после выборов, Гитлер издал две директивы, заявив, что необходимо предпринять массированные пропагандистские и информационные усилия для пробуждения людей от политической летаргии и немедленно заняться решением проблемы взаимоотношений рейха и отдельных земель. Обе эти директивы определялись идеями, занимавшими его с 1920 года, – с помощью неустанной пропаганды завоевать массы и заняться созиданием «сильного рейха»; последняя формулировка являлась ключевой для его партийной программы. Во всяком случае, роль «барабанщика», то есть пропагандистского руководителя, фюреру больше не подходила, и он передал ее Йозефу Геббельсу, получившему – вопреки предостережениям Гугенберга – столь вожделенное министерство. Это новое образование, созданное для распространения нацистского мировоззрения и поддержки деятельности правительства, стало именоваться министерством информации и пропаганды. По мнению Геббельса, следовало объединить в одном месте всех, кто стал бы контролировать прессу, радио, кинематограф, театр и пропаганду. Это пожелание не было в полной мере удовлетворено, поскольку вскоре ему пришлось поделить власть над прессой с шефом пресс-службы рейха Отто Дитрихом, повсюду сопровождавшим фюрера и державшим его в курсе новостей; впоследствии Геббельсу пришлось также считаться с информационными службами министерства иностранных дел и вермахта. В том, что касалось театров, он был вынужден прислушиваться к мнению министра-президента Пруссии Геринга и точке зрения министерства образования и религиозных организаций. В числе прочих его соперников следует упомянуть Макса Амана – директора пресс-службы и издательства НСДАП.

Вторая директива фюрера должна была за несколько дней приструнить земли. Под предлогом борьбы против марксистов был проведен ряд якобы законных акций – силами традиционной полиции (которой руководил Фрик, назначавший комиссаров рейха) – и организовано несколько откровенно противозаконных демаршей – силами вспомогательных полицейских подразделений. Эти мероприятия служили наглядной характеристикой полного извращения понятий о законности и конституционном порядке. На каждом административном здании, занятом нацистами, немедленно водружался флаг со свастикой. Гинденбург издал указ, в соответствии с которым нацистская эмблема должна была соседствовать с черно-бело-красным государственным флагом. «Какой невероятный триумф! – писал Геббельс. – Наше знамя, попираемое и вызывавшее лишь презрительную насмешку, вознеслось над всем рейхом. Это знамя немецкой революции!»

Перед участившимися эксцессами со стороны главарей и исполнителей НСДАП и штурмовых отрядов 12 марта Гитлер выступил по радио с требованием неукоснительного соблюдения дисциплины и предостережением против попыток внести хаос в управленческую деятельность руководства и экономическую жизнь страны. Но уже через несколько дней, 20 марта, он писал фон Папену, по телефону жаловавшемуся на то, что штурмовики нападают на иностранных граждан, что эти жалобы необоснованны, поскольку эти «неприятные инциденты» не могут идти ни в какое сравнение с «предательством» ноябрьских преступников или репрессиям, которым подвергалась НСДАП в годы Веймарской республики.

Таким образом, Гитлер дал ход мероприятиям, нацеленным на развал веймарских институтов, одновременно следя, чтобы их разрушение не вышло за известные границы. Попутно он всячески защищал своих людей и заигрывал с прежними элитами. Чтобы наглядно продемонстрировать населению то, как прочен союз между националистами-консерваторами и революционерами, были проведены две манифестации. Первая, посвященная памяти погибших в Первой мировой войне, прошла в здании берлинской Оперы 12 марта. «Президент рейха входит в большую ложу, – вспоминает Геббельс. – Он похож на почти легендарный памятник. Гитлер и Гинденбург: молодость и зрелость – вот что символизируют эти два человека и их рукопожатие. На улице, под сияющим солнцем, проходят шествия рейхсвера, СА и “Стальной каски”». Для Гитлера эта церемония – она затем повторялась ежегодно – имела огромное значение. Солдаты, вопреки всему, что говорилось в 1918 году, погибли не зря. Он, скромный капрал, создаст ту великую нацию, о которой они мечтали.