Читать онлайн «Гитлер». Страница 15

Этой спокойной одинокой жизни пришел конец, когда Адольфу неожиданно пришло уведомление, предписывающее явиться в судебную полицию. Австрийские военные власти все-таки разыскали его и вызвали в Линц. Мюнхенские полицейские доставили его в австрийское консульство, где Гитлер сыграл под дурачка, изобразив из себя человека абсолютно честного, но больного. После обмена письмами и телеграммами ему было позволено отправиться в Зальцбург, расположенный недалеко от границы. Он прибыл туда 5 февраля 1914 года и был признан негодным к военной службе в связи со слабым здоровьем. Можно легко представить себе, с каким облегчением Гитлер вернулся в баварскую столицу. В этом немецком городе он с самого начала чувствовал себя комфортно. Местный диалект напоминал ему годы юности, проведенные в Пассау, ему нравилась атмосфера Мюнхена, проникнутая одновременно первобытной силой и творческим вдохновением. Тот, кто не видел Мюнхена, любил повторять он, не знает ни Германии, ни немецкого искусства. Здесь же Гитлер, судя по всему, обрел некое подобие внутреннего покоя, ощущение, что он попал к себе домой. И нет ничего удивительного в том, что, когда придет пора доказать Германии свою любовь и восхищение, он запишется в баварский полк.

Вопрос, который мы задавали себе тысячу раз и еще будем задавать, звучит так: почему национал-социализм развился и укоренился именно в Германии, а не где-либо еще? Как страна Гёте и Бетховена, Маркса и Эйнштейна могла пасть так низко, совершить такое количество преступлений – или проявить к ним такую терпимость? Каковы те особенности, которые привели немцев к политике разрушения, хотя другие европейские страны, переживавшие возникновение сходных идей и проблем, не поддались искушению, а если и поддались, как Италия, то в гораздо менее радикальной форме?

Здесь нет необходимости (да и возможности) пересказывать историю Второго рейха. Разумеется, можно попытаться классифицировать теории, объясняющие причины «немецкого сдвига»: одни из них подчеркивают роль личности, вторые настаивают на значении социально-экономических факторов, наконец, третьи уделяют особое внимание идеологии. При этом ни одна из них не пренебрегает заключениями других, разве что отдает приоритет собственному подходу. Учитывая чрезвычайно высокую сложность вопроса, эти отчасти редукционистские теории позволяют сделать его более понятным, но зачастую навязывают его решению собственную логику, акцентируя те факторы, которые служат им подтверждением, и пренебрегая или замалчивая те, что идут с ними вразрез. Но для действующих лиц истории все эти вещи были гораздо менее очевидными.

Прежде всего следует считать абсолютно антиисторичными попытки искать корни национал-социализма в немецком «национальном характере», который ничуть не изменился со времен германцев, описанных еще Тацитом, либо в знаменитом протесте Лютера, метко названном Эдмоном Вермеем «немецким делом». Согласиться с подобной теорией значило бы попасть в ловушку, поставленную немецкими националистами, в том числе нацистами и Гитлером: озабоченные необходимостью легитимизировать свое существование, они охотно именовали себя наследниками всех великих исторических деятелей своей страны, от Лютера до Фридриха II Прусского и Бисмарка. При этом нельзя не поразиться, как много зарубежных историков и аналитиков увидели в национал-социализме логичное завершение немецкой истории.

В толковании немецкой истории, ориентированном на доминирующую роль личности, можно различить несколько фаз. Вначале возникла тенденция взвалить всю вину на одного Гитлера: во-первых, он не был немцем, во-вторых, был настоящим исчадием ада, наконец, его появление на арене немецкой истории случайно (точно так же можно заявить, что итальянский фашизм – всего лишь случайное отклонение). После яростных нападок эта теория уступила место более тонкому анализу: исследователи задались вопросом о преемственности власти в Германии, в том числе между Бисмарком и Гитлером, что повлекло за собой переоценку деятельности первого, сопровождающуюся острой критикой его внутренней политики, гораздо более суровой, чем по отношению к проводимой им внешнеполитической линии. Также подверглась пересмотру и фигура Вильгельма II, до той поры почти не привлекавшая внимания историков, особенно немецких. Необходимо отметить, что специалисты, принадлежащие к разным течениям – «персоналистскому», социоструктуралистскому и идеологическому, – сходятся в одном, а именно: все они утверждают, что ключевым для вскрытия корней такого явления, как национал-социализм, следует считать период правления Вильгельма. Именно в годы Второго рейха (1871–1918) получили развитие факторы, подготовившие для него почву. Британский исследователь К. Дж. Рёль набросал пугающий портрет последнего германского императора. Этот испуг вызван тем, что целый ряд черт его характера и режима его «личного правления» до странности напоминают Гитлера и стиль его отношений с ближайшим окружением. Если правда, как утверждает Рёль, что Вильгельм II стал олицетворением политической культуры своего времени, являясь одновременно монархом «милостию Божией» и выскочкой, средневековым шевалье в сияющих доспехах и «богом из машины» современной технологии, создателем немецкого военного флота и юнкером[9]-реакционером, изредка выступая еще и как «социалистический император», то основания для испуга действительно есть. Ибо Вильгельм был в первую очередь таким, каким его желало видеть большинство немцев-современников. Как и общество, которым он правил, Вильгельм сочетал в себе блеск и бестолковость, агрессию и неуверенность в себе. Черты, подмеченные Рёлем, выдают определенную интеллектуальную и нравственную незрелость, неумение соответствовать собственному положению, недоверие к окружающим и глубокое убеждение, что именно он – единственный хозяин Германии. Но, что еще хуже, монарх видел мир не таким, каков он есть, а таким, каким он хотел его видеть, проявлял безграничную жестокость к врагам (в частности, к русским) и питал глубочайшее презрение к женщинам, роль которых, по его мнению, должна сводиться к домашним хлопотам, воспитанию детей и стремлению угождать мужу. Сам он не любил общества женщин, чувствовал себя с ними скованно; друзьями и семьей ему служил полк. При этом Рёль с большим доверием относится к версии о подавленной гомосексуальности Вильгельма, приводя для ее подтверждения множество свидетельств. В этой «королевской механике» все зависело от доверия всемогущего монарха, министры были скорее исполнителями, чем советниками или ответственными политиками, а окружение суверена всячески поддерживало в нем сознание собственного превосходства и право на вседозволенность. Если в 1860-е годы Бисмарк, как считают ряд исследователей, установил в Пруссии режим, противоречащий духу времени (что спорно), монархия образца Вильгельма с ее креном в абсолютизм являла собой вопиющий анахронизм, особенно с учетом наступления эпохи промышленного прогресса и демократизации.

Образ, созданный Рёлем, порой грешит преувеличениями. Многие аспекты жизни Второго рейха остались вне поля зрения исследователя, сконцентрировавшего внимание на кайзере и его ближайшем окружении. Следовало бы более пристально присмотреться к реальной «интеграционной» роли придворного церемониала в утратившем стабильность обществе, чтобы понять, что ни правительство, ни рейхстаг (наделенный ограниченными полномочиями) не могли служить символами объединения. На самом деле анализ Рёля направлен на выявление общих черт кайзера и фюрера при полном отрицании социологистского подхода, удостоенного автором ярлыка «новой ортодоксии».

Социоструктуральная история, порывая с политической, дипломатической или идеологической историографией, видит причины немецкого «заскока» в неспособности буржуазии исполнять политические функции, соответствующие ее экономическому положению. Вместо того чтобы по примеру Великобритании или Франции «обуржуазиться», Германия осталась на «индустриально-феодальной» стадии. Таким образом, запоздание с формированием национального государства совпало с неспособностью буржуазии взять политическую власть в свои руки.

Взамен демократизации в Германии укреплялась автократическая система, а давление новых общественных сил было направлено на достижение экспансионистских целей. Искать причину «особого пути» (Sonderweg) следует в расхождении между быстрой модернизацией и сохранением у власти доиндустриальных элит. Этот «особый путь» и привел Германию к социал-империализму. Эта теория, уже явственно выраженная в трудах Фрица Фишера, посвященных целям немецких войн, видит свою задачу в том, чтобы установить структурную преемственность между Бисмарком и Гитлером. Для немецкой историографии, занятой поиском истоков национал-социализма, она знаменовала важный этап. С тех пор гипотезы о манипуляции или «инструментализации» националистических, расистских и империалистических идеологий со стороны бывших элит, стремившихся сохранить выгодный им статус-кво, неоднократно подвергались критике: они не только пренебрегают ролью отдельных людей, но и слишком упрощают чрезвычайно сложные социально-экономические факторы, в частности переоценивая значение «социал-империалистических» мотивов, практически ничем не подтвержденных. Выпячивая сверх всякой меры роль старых элит, то есть весьма ограниченного социального круга, эта школа преуменьшает значение влияния других групп, также являвшихся носителями националистических, расистских и империалистических идеологий, и оказываемого ими на правительство давления. Вот почему теория «особого немецкого пути» подверглась столь суровой критике, в том числе со стороны английских историков Дэвида Блэкберна и Джеффа Или. Прежде всего они напоминают нам, что каждый случай следует рассматривать в отдельности и не существует никаких поведенческих моделей европейской буржуазии разных стран. Даже ссылки на «классовое сознание» буржуазии представляются им ошибочными. Быть либералом и стремиться к достижению целей либерализма в рамках сегодняшней парламентской демократии – не то же самое, что подразумевалось под этими понятиями в прошлом. Блэкберн и Или указывают, что в XIX веке немалое число французских и английских либералов высказывались в пользу избирательного ценза; всеобщее избирательное право было введено лишь в 1918 году в Великобритании и распространялось исключительно на мужчин. Революции «сверху», свидетельством которых стали реформы в Пруссии, Баварии и Австрии, вовсе не ущемляли интересов буржуазии. С другой стороны, буржуазия была готова пойти на уступки во всех странах, если чего она и боялась, то как раз революции. Если предприниматели, профессура, интеллигенция, чиновничество или служащие приспосабливались к власти элит, они вовсе не «предавали» интересов своего «класса» и не заслуживали обвинения в дурном исполнении своего «исторического долга». Европейская буржуазия, полагают Блэкберн и Или, в основном была озабочена созданием условий, способствующих расцвету буржуазной культуры, под которой понимались равенство перед законом, свобода печати и собраний и невмешательство государства в частную сферу. И она добилась этих прав и в Германии тоже, в результате чего здесь, так же как в Великобритании и особенно во Франции, стало возможным слияние аристократии и крупной буржуазии. Одним словом, два английских историка упрекают сторонников теории «особого пути» в том, что те пишут «историю не того, что реально произошло», а того, что, перефразируя знаменитое высказывание Ранке, должно было бы произойти. В частности, бездоказательным остается тезис об альянсе между правительственными элитами и «национальными ассоциациями», такими как Колониальная лига (основана в 1887 году), Пангерманская лига (1891), Лига за восточные походы (1894), Военно-морская лига (1898) и Оборонительная лига (1912). На самом деле речь шла о создании организаций, вышедших из «гражданского общества» и им же вдохновляемых. Гораздо чаще, нежели согласие, они демонстрировали несогласие с правительственной политикой, которая далеко не отвечала их ожиданиям.