Читать онлайн «Разговоры с зеркалом и Зазеркальем». Страница 9

Исследовательница также отмечает сходство идентичности субъектов женской автобиографии. «В отличие от самонадеянного, одномерного Я мужской автобиографии, женщины часто рисуют многомерный, фрагментарный образ Я, расцвеченный чувством несоответствия и отчуждения, существования в качестве аутсайдера или „другого“, они ощущают потребность в аутентичности, в доказательстве своей самоценности. В то же самое время и парадоксально они демонстрируют самонадеянность и позитивное чувство достижения в умении преодолеть препятствия на пути к успеху — как личному, так и профессиональному»[95].

Третий момент, который Елинек выделяет как специфический для женских автобиографий, связан с общими особенностями их стиля, который исследовательница характеризует как эпизодический и анекдотный, нехронологический и разъединенный (нецельный). В то же время она отмечает, что существует ряд исключений: некоторые женские автобиографии написаны в форме типично мужского, прогрессивного и линеарного нарратива; с другой стороны, мужчины, особенно в последние десятилетия, пишут тексты разорванные, в форме анекдотов.

Практически все работы, посвященные женской автобиографии и написанные в 1970–1980-е годы, пытаются сформулировать специфику женской автобиографии (в отличие от мужской), которая была проигнорирована исследователями и теоретиками автобиографии, стоявшими на патриархальных позициях.

Большой резонанс имела опубликованная в 1980 году статья Мэри Мейсон (Магу Mason) «Другой голос: автобиографии писательниц-женщин» (The Other Voice: Autobiorgaphies of Woman Writers). Исследуя автобиографические тексты XIV–XVII веков (Margaret Cavendish, Margery Kempe, Anne Bradstreet, Dame Julian of Norwich), Мейсон заметила, что к ним неприложима та модель автобиографии, которая обычно строится на прототипических текстах Августина и Руссо. «Драматическая структура обращения в веру, которую мы находим в „Исповеди“ Августина, где Я представляется как подмостки для борьбы с противными силами и где высшая победа — победа духа над плотью — составляет драму Я, — похоже, не сочетается с глубочайшими реалиями женского опыта и, таким образом, не подходит как модель для женского самоописания. Так же и эгоистический светский архетип, который завещал Руссо своим романтическим собратьям в „Исповеди“, превращающий драматическое представление в развернутое самораскрытие, где характер и события не более чем аспекты эволюционирующего авторского сознания, не находит отзыва в женских произведениях о собственной жизни. Напротив, судя по нашим четырем текстам, самораскрытие женской идентичности кажется подтверждающим (признающим) реальное существование и других сознаний; и открытие женского Я соединено с идентификацией с неким (каким-то) „другим“. Это признание (одобрение) других сознаний — я подчеркиваю одобрение в большей степени, чем обозначение различий, — это обоснование идентичности через отношение к избранным другим, кажется (если можно судить по нашим репрезентативным примерам), дает право женщинам писать открыто о самих себе»[96]. Развитие и обрисовка идентичности через различия (identity by way of alterity) — это тот элемент, который, по мнению Мейсон, более или менее постоянен в женских жизнеописаниях и не встречается в мужских[97].

Понятие «другого», «другого голоса», как замечает Нэнси Миллер (Nansy К. Miller), было своего рода ключевым понятием в феминистской критике 1970-х годов, которая занималась поисками универсальной женской идентичности[98].

В исследованиях автобиографических текстов идея Другого чаще всего варьировалась вокруг вопроса о том, как женщины-авторы структурируют свою идентичность в качестве культурного другого.

Так, полемически развивая идеи Мейсон о том, что женщины пишут себя через «значимых других», Джулия Ватсон (Julia Watson) стремится перенести обсуждение этого вопроса с когнитивного уровня «на уровень рассмотрения риторических стратегий текста, которые основаны на узнавании и перемещении уполномоченного мужского голоса. Метонимия имплицитной для женской автобиографии стратегии другости — представления Я через модели других — на самом деле в меньшей степени замена, замещение (substitution), а в большей степени — построение (constitution) автобиографического Я, где внутренние другие, кажется, принимают самые преувеличенные размеры как очевидный предмет (субъект) жизнеописания»[99].

Но если другие оказываются на первом плане, — рассуждает Ватсон, — а женский писатель — на втором, то это перемещение в тень Другого может быть актом освобождения от принуждений принятых установок женской жизни. Пытаясь освободить себя от конвенций, женский творческий голос творит свое Я через другого, причем этот другой не становится псевдонимом, маской Я, а сохраняет собственную идентичность.

Если Мейсон в роли «значащих других» представляет в основном мужские фигуры (отец, муж и т. п.), то Ватсон отмечает и показывает в своих конкретных анализах текстов (например, автобиографии Жорж Санд), что в роли таких других часто выступают другие женщины.

Сложности построения идентичности в автобиографическом женском тексте (конечно, не только в автобиографическом) связаны с тем, что женщина творит внутри «чужой», патриархальной культуры, на «чужой» культурной территории и на «чужом» языке. Более того, женщине-автору постоянно приходится иметь в виду те мифы, стереотипы и представления о женственности, которые существуют в культуре. Как замечает Сюзанна Фридман (Susan Stanford Friedman), женщинам всегда приходится осознавать себя как существо, идентичность которого дефинирована по отношению к доминирующей мужской культуре по установкам самой этой культуры. Поэтому женщинам (как и другим маргинальным группам) свойственна групповая (долевая, разделенная) идентичность, и «в женской автобиографии Я конструируется на базе группового сознания (хотя и не ограничивается этим) — на осознании культурной категории женщина для моделей женской индивидуальной судьбы»[100].

В этом, по мысли Фридман, — одна из причин исключения женской автобиографии из канона, так как ключевые для нее слова «идентификация, взаимозависимость, общность» как раз очерчивают поле, где автобиография невозможна как форма заявления о своей отдельности и уникальности.

Но в то же время в акте автобиографического письма писательницы хотят создать альтернативное Я, разбить культурный зал зеркал, разрушить молчание, к которому принуждает мужская речь: «Не узнавая себя в зеркале культурных репрезентаций, женщины развивают двойное сознание — Я как культурно определенное и Я как отличное от культурных предписаний»[101].

Именно эти попытки идентифицировать себя внутри мужского канона через «двойную самоинтерпретацию» стремятся исследовать и описать многие представительницы феминистской критики.

Нэнси Миллер, например, говорит о том, что женщины выражают себя внутри мужской культуры как бы курсивом, привнося в чужой культурный язык свою интонацию, и о том, что это «послание» может быть прочитано при гендерноориентированном чтении[102].

Франсуаза Лионе (Fransoise Lionnet) тоже пытается исследовать стратегии, используемые женскими автобиографиями, чтобы подорвать канонический дискурс и создать собственный, выразить в тексте те области женского опыта, которые замалчивались в этом господствующем дискурсе.

С ее точки зрения, для того чтобы вывести на поверхность те элементы, которые были погребены под мужскими мифами о самости, женщина-автобиограф «разыгрывает» сами эти мифы, остраняет их, объективирует. Здесь можно видеть двойное самосознание: женское предстает и как Я — субъект дискурса, и как Я — обретающее опыт, заявляющее о чуждости того дискурса, внутри которого оно говорит. Эта двойственность, противоречивость подчеркивается: женщина «существует в тексте под обстоятельствами чужой коммуникации, потому что текст есть место ее диалога с традицией, которую она молчаливо намеревается опровергнуть»[103]. Лионе обращает внимание на проблемы внутренного адресата (naratee) и те нарративные структуры, которые позволяют читать эти двойственные сообщения или указывают на необходимость подобного чтения.