Читать онлайн «Разговоры с зеркалом и Зазеркальем». Страница 80

В подцензурной статье Герцену, конечно, приходилось быть осторожным: имя Жорж Санд он вынужден заменить перифразом, Сен-Симона, разумеется, и вовсе назвать не может, но довольно ясно высказывает основные пункты своей позиции.

К этим же проблемам (брак, отношения мужчины и женщины, материнство, положение женщины в обществе) Герцен обращается и в своих художественных текстах 1840-х годов (роман «Кто виноват», повести «Сорока-воровка», «Доктор Крупов»)[507].

Таким образом, духовный и мировоззренческий кризис и переворот, приведший Герцена к отказу от религии и веры в бессмертие души в пользу полного и последовательного атеизма, к переходу от романтического «несовершеннолетия» к зрелости скептицизма и реализма, выразились и в изменении его взгляда на брак, семью и женщину, ставшего более социально-конкретным.

С одной стороны, Герцен резко критикует связывающие человека своим окаменевшим формализмом принципы «христианского брака», а с другой — порицает современное «плотское», неравноправное положение женщины, ее замкнутость в тесной сфере семейных интересов. Эмансипация и спасение для женщины — в ее выходе во «всеобщее». Новый идеал Герцена, пришедший на смену романтической «деве Шиллера», во многом связан с теми концепциями женственности, которые развивала в своих романах Жорж Санд.

Интерес к «скандальной» личности писательницы и ее творчеству провоцировал обсуждение ее взглядов на страницах русских журналов и в общественных кругах. Противники называли «новую женщину», героиню ее романов (и саму Жорж Санд), безнравственной, бесстыдной и тщеславной, забывшей об «истинных поняти<ях> об обязанностях и предназначении женщины»[508], так как «тихим слезам самопожертвования»[509] она предпочла желание «власти и господства»[510]. Сторонники (которые, конечно, не имели такой публичной трибуны) именовали те же качества свободой, независимостью и презрением к предрассудкам.

Елена Дрыжакова в своей статье «Герцен и Жорж Санд»[511] подробно анализирует, с какими именно произведениями Санд Герцен был знаком в конце 1830-х — 1840-е годы, причем замечает, что, в отличие от Натальи Александровны, Герцена в этих романах привлекали не столько женские типы, сколько социальные идеи. Впрочем, Орас из одноименного романа дает Александру повод задуматься о различии между эгоизмом и своеволием личности, которое он так активно проповедует в это время, и о последствиях проявлений мужского страстного своеволия для женской судьбы (это, конечно, непосредственно связано с его личной ситуацией 1842 года).

Но что безусловно принимает Герцен из идей Жорж Санд — так это идею женской свободы, права женщины на выбор и участие в «жизни общей».

Здесь стоит, возвратившись к автодокументальным, публицистическим и художественным текстам Герцена этого времени, поставить вопрос о том, как именно он видит эти пути освобождения женщины и выход ее в сферу общих интересов.

Надличными сферами реализации женщины могут быть религия (хотя мы знаем, что это для Герцена уже пройденный этап), искусства, «великие семейные обязанности относительно мужа» и ответственное материнство. Как и большинство мужских критиков 1830–1840-х годов, симпатизирующих женской эмансипации «в принципе»[512], Герцен видит возможность женской самореализации в ограниченном круге традиционных женских «призваний», беспокоясь, как бы эмансипация не разрушила главные патриархальные символы женственности: «фацию, прелесть, кротость и любовь».

Как воспринимала и оценивала события, происходившие в их семье, отношениях с мужем, во «внешней жизни», Наталья Александровна? Справедливы ли оценки ее поведения, ее характера, ее внутренней жизни, данные Герценом в дневнике или — ретроспективно — в XVIII главе «Былого и дум»? Как она мотивирует происходящий с ней кризис, меняются ли ее представления о женственности и о своем Я?

Услышать голос Натальи Александровны нелегко, так как от этого периода дошло немного ее автодокументов: мужу она не писала, потому что практически не расставалась с ним в это время; в письмах к общим их друзьям-мужчинам она, разумеется, подобные вопросы не обсуждала даже косвенно, дневник вела только очень короткое время в 1846 году (к этому тексту мы обратимся ниже).

Однако сохранился довольно большой корпус ее писем к Татьяне Алексеевне Астраковой, среди которых есть и послания конца 1830-х — середины 1840-х годов.

Судя по всему, у Н. А. Герцен было немного женщин-подруг, исключая восторженных «учениц» и «обожательниц» времен московской юности (Сашенька Боборыкина, Сашенька Клиентова) и Н. А. Тучковой, которую она называла своей Consuelo, в заграничный период.

С женщинами, близкими к кружку единомышленников мужа, у нее, как можно судить из намеков разных мемуаристов, отношения складывались сложно. Был какой-то конфликт или просто острая взаимная неприязнь с Авдотьей Панаевой[513]. Близкая кратковременная дружба с Елизаветой Грановской кончилась резким неожиданным разрывом.

Татьяна Алексеевна Астракова была долгим и верным другом Натальи Александровны, и их отношения, оставаясь все время достаточно близкими, были лишены какой-либо экзальтации. Астракова «была незаконной дочерью купца и крепостной; с трех лет была отдана на воспитание в помещичью семью. Впечатления этого времени наложили отпечаток на характер А., болезненно самолюбивый и максималистски прямолинейный, проявившийся позже в ее взаимоотношениях с людьми. В 1838 году вышла замуж за магистра математики Н. И. Астракова (1809–1842), вошла в кружок его друзей»[514]. Астракова вместе со своим мужем и Кетчером принимала участие в организации побега Натальи Захарьиной к жениху…

Татьяна Алексеевна пробовала себя в литературном труде (повесть «Воспитанница», опубликованная в «Современнике» в 1857 году, несколько повестей, опубликованных в 1870-е годы). В пожилом возрасте (по инициативе Т. В. Пассек) Астракова писала воспоминания о сороковых годах, главной героиней которых была Наталья Александровна Герцен[515].

Начало интересующей нас переписки относится к владимирскому периоду.

Главными событиями, о которых сообщает Наталья Александровна подруге в письмах из Петербурга и Новгорода и записках, писавшихся в Москве, являются смерти детей. После рождения 13 июня 1839 года сына Саши, у Герценов родился сын Иван (11.02.41), дочь Наталья (22.12.1841), сын Иван (30.11.1842). Все трое умерли в страшных мучениях, прожив только несколько дней. Врачи не могли поставить точного диагноза, «модный» доктор Брок, приглашенный Герценом, предупредил Наталью Александровну, что следующие роды не только будут иметь катастрофические последствия для ребенка, но грозят почти неминуемой смертью матери… Это объясняет ужасное состояние Натальи Александровны во время новой беременности, хотя другой приглашенный врач, Альфонский, пытался опровергнуть мрачные предсказания коллеги[516]. 30.12.1843 родился сын Николай, 13.12.1844 — дочь Наталья. Оба ребенка казались абсолютно здоровыми, но когда Коле было чуть больше года, друг семьи Грановский, играя с ним, обнаружил, что мальчик глухонемой. 30.12.1845 родилась дочь Лиза, которая умерла 27.11.1846 года.

Рождение и смерти детей, конечно, волновали и Герцена. Он горевал по умершим младенцам и переживал за здоровье и эмоциональное состояние жены, понимая, как значительна для матери потеря ребенка. В «Былом и думах» Герцен писал:

Смерть младенца едва чувствуется отцом, забота о родильнице заставляет почти забывать промелькнувшее существо, едва успевшее поплакать и взять грудь. Но для матери новорожденный — старый знакомый, она давно чувствовала его, между ними была физическая, химическая, нервная связь; сверх того, младенец для матери — выкуп за тяжесть беременности, за страдания родов, без него мучения, лишенные цели, оскорбляют, без него ненужное молоко бросается в мозг[517].

Но все-таки в воспоминаниях подробно говорится только о первой смерти, так как она связывается с испугом Натальи Александровны от прихода в дом полицейского и становится символической демонстрацией бездушия русского царизма: «младенец был казнен Николаем. Мертвящая рука русского самодержавия замешалась и тут, — и тут задушила»[518]. О смерти остальных малюток только упоминается вскользь.

Кроме того, нельзя не заметить, что в приведенной выше цитате, полной сочувствия женщине, тем не менее все, что связано с родами и смертью младенца, трактуется чисто физиологически, как страдания женского организма. Обсуждая философские проблемы жизни и смерти в связи с вопросами насилия, войны, криминальных преступлений, социальных потрясений и т. п., Герцен, как и большинство мужчин его времени (и, может быть, не только его), практически никогда не смотрит на ситуацию родов и смерти детей как на экзистенциальную, включающую женщину (телесно и духовно) в поле тех философских вопросов, которые Ф. Достоевский называл «последними».