Читать онлайн «Преступления Сталина». Страница 74

Это обвинение становится еще необъяснимее, если присмотреться к трем предполагаемым жертвам террора.

Куйбышев, хотя и принадлежал к советскому Олимпу, но никто не считал его самостоятельной фигурой. Его передвигали с поста на пост как бюрократическую полезность. Авторитетом в партии он не пользовался, политических идей не имел. Кому и зачем понадобилось убивать его?

Менжинский, уже тяжело больной, стал во главе ГПУ после смерти Дзержинского, в 1927 г. Доверенным лицом Сталина в ГПУ для выполнения наиболее секретных поручений был на самом деле Ягода. Но так как Ягода, один из нынешних обвиняемых, пользовался заслуженным презрением, то больной Менжинский назначен был в качестве прикрытия. На официальных заседаниях Менжинский обычно полулежал с перекошенным лицом. Его смерть наступила не раньше, а позже, чем ждали. Зачем нужно было его отравлять?

Самым поразительным является, однако, включение в список "убитых" Максима Горького. Как писатель и человек, он пользовался широкими симпатиями. Политиком не был никогда. В октябре 1917 г. и позже он был идейным противником большевиков, но сохранял с ними всеми прекрасные личные отношения. С молодых лет болел туберкулезом и жил в Крыму, затем в фашистской Италии, где, ввиду чисто литературного характера своей деятельности, не встречал никаких затруднений со стороны полиции Муссолини. В последние годы Горький снова поселился в Крыму. Так как он был очень жалостным и поддавался всяким влияниям, то ГПУ окружало его под видом сек-ретарей и машинисток кольцом своих агентов. Их задачей было

-не допускать к Горькому нежелательных посетителей. Какой

"смысл был в убийстве 67-летнего больного писателя?

Невероятный выбор исполнителей и жертв со стороны ГПУ

объясняется тем, что даже самый фантастический подлог приходится все же строить из элементов действительности. Положение ГПУ оказалось очень затруднительным: несмотря на то, что "заговор", как теперь выяснилось, начался уже с 1918 г.; несмотря на многочисленность террористических "центров", во главе которых стояли традиционные вожди большевистской пар-тии, члены ЦК и правительства; несмотря, наконец, на участие в заговоре наиболее выдающихся генералов Красной армии (Тухачевский, Якир и др.), реально, т. е. в области трех измерений, мир наблюдал не перевороты, восстания и террористические акты, а лишь аресты, высылки и расстрелы. Правда, ГПУ могло ссылаться на один единственный террористический акт, убийство Кирова в декабре 1934 г. молодым коммунистом Николаевым по неизвестным, скорее всего личным, причинам и во всяком случае при прямом участии высоких агентов ГПУ (Сталин оказался вынужден 23 января двенадцать из них приговорить к тяжелым тюремным карам). Труп Кирова неизменно фигурировал во всех политических процессах за последние три с лишним года. Все убивали Кирова по очереди: белогвардейцы, зиновьевцы, троцкисты, правые. Этот ресурс оказался исчерпан.

Чтобы поддержать обвинительную конструкцию заговора, понадобились новые жертвы "террора". Искать их пришлось в числе недавно умерших сановников. А так как сановники умирали в Кремле, т. е. в условиях, исключавших доступ посторонних "террористов", то пришлось прибегнуть к обвинению кремлевских врачей в отравлении собственных пациентов, конечно, по инструкциям Бухарина, Рыкова или, еще хуже, Троцкого.

Поражает, на первый взгляд, тот факт, что в число "жертв" не включен Орджоникидзе, покойный глава тяжелой промыш

ленности, игравший, в отличие от трех названных, крупную политическую роль как один из наиболее видных членов Политбюро. Здесь мы подходим к самому зловещему узлу судебной "амальгамы".

Покончил с собой секретарь Зиновьева Богдан. ГПУ эти смерти пыталось вменить в вину оппозиции. Так, обвиняемые показывали, будто Богдан покончил с собой не под гнетом преследований, а по постановлению оппозиционного центра, в наказание за отказ совершить террористический акт. Таких примеров много, многие говорят за то, что обвинение в отравлении построено по тому же типу, т. е. действительные или только предполагаемые преступления бюрократии приписывают оппозиции.

В книжке "Письмо старого большевика", вышедшей на разных языках в течение последних двух лет294, высказано было предположение, что Горький был отравлен ГПУ ввиду его воз-раставшего сопротивления сталинскому террору. Что Горький

скорбел, жаловался и плакал -- сомнения нет. Но отравление Горького ГПУ я считал и считаю невероятным. Факт, однако, таков, что слух об этом отравлении очень широко распростра-нился как в СССР, так и за границей и встречал доверие.

Смерть Орджоникидзе вызвала такие же слухи и подозрения. Сведения из Москвы говорили, что Орджоникидзе яростно противился истреблению старых большевиков. Это вполне в характере Орджоникидзе, который больше, чем кто-либо в окружении Сталина, сохранил чувство моральной ответственности и личного достоинства. Оппозиция Орджоникидзе в столь остром вопросе представляла для Сталина огромную опасность. Горький мог только плакать. Орджоникидзе способен был действовать. Отсюда слухи об отравлении Орджоникидзе. Верны они были или нет, но они носили крайне упорный характер.

Немедленно же после ареста доктора Левина, начальника кремлевской больницы, в заграничную печать проникло сообщение о том, будто именно Левин объяснил смерть Орджоникидзе отравлением. Факт крайне знаменательный. Доктор Левин заподозрил ГПУ в отравлении Орджоникидзе за несколько месяцев до того, как ГПУ обвинило доктора Левина в отравлении Куйбышева, Менжинского, Горького.

Имена остальных трех врачей не назывались раньше в этой связи. Но весьма вероятно, что разговоры о причинах смерти Орджоникидзе велись именно в среде кремлевских врачей. Этого было слишком достаточно для ареста. Арест стал точкой отправления для "амальгамы". Реплика ГПУ проста: "Вы подозреваете, что Орджоникидзе отравлен? Мы подозреваем, что вы. отравили Куйбышева, Менжинского и Горького. Вы не хотите признаний?! Мы вас расстреляем немедленно. Если же вы при знаетесь, что совершили отравление по инструкциям Бухарина, Рыкова или Троцкого, то можете надеяться на снисхождение".

Все это кажется невероятным. Но невероятность составляет самую суть московских процессов. Они возможны только в отравленной насквозь атмосфере, скопившейся под свинцовок крышкой тоталитарного режима.

2 марта 1938 г. Койоакан

ЗАЯВЛЕНИЕ

Среди кучи фантастических "признаний" московских подсудимых я нахожу указание на два "конкретных" факта, которые легко могут быть подвергнуты проверке. Дело идет о моем мни-мом свидании с обвиняемым Крестинским в Меране в октябре 1933 года и с обвиняемым Бессоновым в Париже в 1934 году.

Заявляю:

Я никогда не состоял с Крестинским ни в каких отноше

ниях с 1927 г., не встречался и не переписывался с ним ни пря

мо, ни через третьих лиц. После капитуляции Крестинского я

видел в нем политического врага.

Я никогда в жизни не был в Меране. Самое имя Мерана

выпало из моей памяти. Только что я поручил своему секретарю

разыскать в энциклопедическом словаре, где именно находится

Меран: в Австрии или Швейцарии. Выяснилось, что город был

австрийским до 1919 года, стал итальянским после этого года.

Я не мог, следовательно, встретиться в Меране ни с Крес

тинским, ни с каким-либо другим лицом.

Во время моего пребывания во Франции я ни разу не по

кидал этой страны. Так как мы с женой жили в деревне, во

французской семье, на глазах у всех обитателей дома, то факт

этот легко проверить, даже если французская полиция откажет

ся по дипломатическим соображениям от заявления.

Так как мы с женой с ведома высших французских властей

жили инкогнито, то мне пришлось во время пребывания во

Франции изменить свою внешность. Может быть, г. Вышинский

или его свидетели скажут, как именно я выглядел во время мни

мого визита в Меран?

Обвиняемый Бессонов показал, что я прибыл в Меран по

чужому паспорту. По какому именно? На чье имя? В каком оте

ле остановился? Сопровождал ли меня кто-либо из Франции в

Италию? Кто именно?

В телеграммах мексиканских газет я не нахожу даты, сви

дания в Меране. Может быть, Вышинский установил ее? Но

пусть будет на этот раз осторожен: пусть помнит о трех зло

счастных датах: 1) мнимой поездки Льва Седова в Копенгаген;

моего мнимого свидания с Владимиром Роммом в Париже;

мнимого полета Пятакова в Осло.

* * *

Упомянутый Бессонов утверждает, что виделся со мной в Париже в 1934 году.

Заявляю:

Лицо с фамилией Бессонова никогда не посещало меня во Франции и не могло, следовательно, получать от меня никаких "инструкций", в том числе бессмысленной и отвратительной инструкции об убийстве Максима Горького, старого больного писателя.