Читать онлайн «Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы». Страница 58

Глубокая вовлеченность Горького в «рабселькоровское» движение, ставшее трибуной новой советской журналистики и пролетарской литературы в 1920-х годах, была отмечена его энергичными попытками убедить писателей на местах усиленно восхвалять «достижения», а не выставлять напоказ недостатки или что-либо, принижающее советских тружеников. В 1927 году Горький уверял корреспондентов: мир внимательно следит за каждым критическим «словцом» советской прессы, которое тут же будет подхвачено враждебной русской эмиграцией и распространено в западной буржуазной печати{449}. «Просветительская» функция советской журналистики, активно проводящей политику партии, и ее способность участвовать в социалистическом строительстве в качестве идеологического «оружия» стали одной из главных тем выставки «Пресса», проходившей в 1928 году в Кёльне, которую Горький посетил в рамках своего триумфального возвращения в Советский Союз. Советский павильон выставки являлся на тот момент приоритетным проектом ВОКСа, во время своего посещения павильона Каменева лично помогала составить детальный план работ для команды из 60 художников во главе с Эль Лисицким.

Новаторский динамизм экспозиции, изображавшей направление, в котором устремлялись достижения советского государства, произвел на Горького глубокое впечатление и способствовал зарождению в его сознании эстетических принципов идеологии социалистического реализма{450}. Реакция Горького на выставку — это неопровержимое доказательство того, что он весьма положительно отнесся к данным стандартным и зафиксированным методам представления советской системы иностранцам.

В конечном счете многообразные и с виду противоречивые душевные метания Горького, составлявшие своего рода интеллектуальную маску писателя, — его «романтизм» и мифотворчество, с одной стороны, рационализм и сциентизм, с другой, его марксизм и ницшеанство, попытки сохранения достижений высокой культуры Запада и России и одновременная пропаганда новой советской культуры как исключительного явления — оказались заостренным выражением нарождавшейся культуры сталинизма. Давний противник красного террора искал дружбы Ягоды и его чекистского окружения. Ведь только обладая связями с такими высокопоставленными людьми, он мог выступать в качестве защитника и патрона интеллигенции. Подобным же образом Горький наделял единством все множество своих публичных ролей. Еще одно, менее известное противоречие являлось ключевым в его судьбоносном возвращении на стройки советского социализма посредством всесоюзного паломничества: Горький как европеец и космополит, известный всему миру представитель советского режима, обращающийся к Западу (положение, которое он приобрел во время голода 1921 года, прося помощи для России у мирового сообщества), и тот же Горький — злоязычный поборник «рессентимента» и советского/русского превосходства над буржуазным европейским «варварством». Другими словами, давние отношения любви-ненависти с Западом и сопутствующие им комплексы неполноценности и превосходства были неотъемлемой чертой мировоззрения пролетарского писателя, канонизированного в качестве культурной иконы в 1930-х годах. Это редко отмечалось напрямую, но всячески выставлялось напоказ в течение всего периода примирения Горького с советской реальностью.

Хотя в начале своей второй европейской «ссылки», последовавшей в 1921 году, писатель восторгался Европой, эта позиция Горького стала меняться по мере того, как приближалось его возвращение в СССР во второй половине 1920-х годов{451}. Например, в своей праздничной хвалебной песне в честь десятой годовщины Октябрьской революции, направленной в редакцию «Правды» из-за границы, он занял неприкрыто враждебную позицию по отношению к иностранным гостям СССР. В то самое время, когда Москва чествовала несколько тысяч своих зарубежных сторонников с целью вызвать одобрение Запада, Горький счел европейских гостей не просто невежественными, а откровенно антисоветски настроенными. Конечно, некоторые из его обвинений были справедливы: «Прожив среди русских две-три недели, они возвращаются домой и рассказывают о том, что видели», — обвинял он, указывая на европейцев, все еще рефлекторно подчеркивавших русскую некультурность. Гораздо более тенденциозными были его обвинения в том, что в европейских отчетах о поездках отмечаются только «недостатки» советской власти. Постфактум Горький характеризовал это явление как отличительную черту «классовой психики» буржуазных интеллектуалов. Основное объяснение, которое он выдвигал, заключалось в том, что снова напомнила о себе «застарелая болезнь европейцев — уродливо преувеличенное и до смешного напыщенное сознание их превосходства над русскими»{452}.

Горький считал претензии европейцев на превосходство «застарелыми», поскольку достижения советского строя лишили их всяких оснований. Список успехов, который писатель представил в связи с десятой годовщиной революции (государственная поддержка науки, электрификация и быстрое развитие культуры), дает ключ к пониманию его точки зрения, но в конечном счете данный список менее важен, чем сама идея достижений. Для Горького это понятие ассоциировалось с подвигом, пожалуй, даже с чудом, совершенным героями ради достижения органичного единства воли и веры. Двадцать лет спустя он безо всякого смущения вспомнил свою приверженность осужденной ереси «богостроительства», которая была распространена среди видных левых большевиков после 1907 года. Тот, кого он ранее называл богостроителем, утверждал Горький, является не кем иным, как новым героем — «превосходным, честным работником мира сего», который «сам в себе и на земле создает и воплощает способность творить чудеса», организуемые государством для великих целей в рамках единой генеральной линии{453}.

Литературоведы, культурологи, историки культуры потратили немало сил на поиски корней социалистического реализма, и почти во всех исследованиях и отдельных оценках самому влиятельному писателю Советского Союза отводится выдающееся место. Однако ни в одном из подобных рассуждений не фигурирует «международный» фактор, а именно демонстрация положительных моделей будущего иностранцам. Это упущенное международное звено не исключает других объяснений, но привлекает внимание к огромному значению, которое взгляд из-за рубежа имел для развития советской культуры. С учетом данного звена социалистический реализм интерпретируется уже не только как эстетическая теория, но и как культурно-идеологический метод демонстрации советской системы. Горький взял за основу идею советских «достижений», которая активно пропагандировалась по всему миру, и дополнил ее собственной мощной формулировкой: эти достижения должны стать плодом героических усилий нового человека ради создания новой культуры и единства цели новой светской религии. Объединение идей героизма и «перековки» человека с мифопоэтикой явилось наиболее важным вкладом писателя в советскую культуру.

По мнению Ганса Гюнтера, благодаря идее «советского героя» Горький смог восстановить в правах миф уже в рамках материалистической советской идеологии и эстетики{454}. К 1930-м годам, когда он работал над тем, чтобы дополнить литературную теорию элементами «революционного романтизма», писатель пришел к выводу, что «истинный реализм» нуждается в добавлении к действительности «желаний и возможностей». Таким образом, миф освобождался от груза действительности — факт и вымысел сделались при Сталине практически неразличимы{455}.

В некотором смысле Горький не так уж и отличался от любого знаменитого иностранца: его решение поддержать сталинскую революцию хотя и было иным по сравнению с аналогичной решимостью зарубежных писателей и интеллектуалов, но основывалось не только на идеологических и политических расчетах. Как и у некоторых наиболее выдающихся западных попутчиков, это решение возникло у писателя из замысловатого сплетения личных убеждений, профессиональных, эстетических и индивидуальных мотивов. Горький, с раннего возраста ненавидевший невежество крестьянства, всем сердцем одобрял массовую насильственную коллективизацию: «великий гуманист» крайне неодобрительно отзывался о консервативной, религиозной и анархической природе крестьянской России. В его письме Сталину, написанном в 1930 году, звучит ненависть к крестьянству наряду с чувством благоговения перед «почти геологическим» преобразованием деревни, предпринятым партией:

Строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом… Таких людей два десятка миллионов. Задача перевоспитать их в кратчайший срок — безумнейшая задача. И, однако, вот она практически решается{456}.