Читать онлайн «Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно». Страница 20

В противовес концепции П. Н. Милюкова[363] Любавский показывает естественный характер петровских реформ, подготовленность и успешность основных направлений экономической политики Петра I[364]. Вслед за Ключевским он верно отметил, что стоимость этих преобразований оплачена народной массой, которая «изнемогала под бременем налоговых тягостей и натуральных повинностей»[365]. Но как у учителя, так и у ученика при обрисовке личности Петра I (типичного представителя «просвещённого деспотизма»[366]) и его политики отсутствует понимание классовой основы сути самодержавия. По Любавскому, Петр прибегал «к обирательству только под давлением неизбежных государственных нужд»[367]. Создание «регулярного европейского полицейского» государства итог его деятельности[368]. Время Петра это та грань, с которой начинается второй этап «новой русской истории».

Главной его чертой, особенностью, как утверждает Любавский в предисловии к спецкурсу «История царствования Екатерины II», прочитанному весной 1911 г. студентам университета, есть кульминационное развитие двух основных течений, начавшихся еще в XVII в.: «превращение старого военнослужилого класса в земледельческий», господствующий политически и социально над остальным народом, постепенное порабощение земледельческого класса, полное развитие и господство крепостного права[369]. Тесное сочетание этих двух течений и определило характер XVIII в., с ними были связаны все черты быта. Хотя этой формулировки и нет в курсе по истории XVIII в., но полное текстуальное сходство второй его части с текстом спецкурса позволяет говорить о сохранении прозвучавшего в 1911 г. тезиса. Рассказ ученого о XVIII в. и строится на раскрытии этого положения на конкретно-историческом материале. Рассмотрение основных аспектов социально-политической и социально-экономической жизни России XVIII в. на основе законодательства Любавский приводит к заключению о дворянских тенденциях в мероприятиях правительства и в это время («расширялись права и привилегии дворянства и суживались права других классов общества, особенно крестьян»[370]). Результат этих мер развитие «социальной пропасти между землевладельцами и земледельцами»[371], которая все более и более увеличивалась и вследствие тех культурных перемен, которые произошли в быту высших классов русского общества[372].

Оценки Любавским крепостного права как тормоза для развития русской экономики, обрекавшего ее «на рутину и застой»[373], резко отрицательное отношение к нему как системе «рабовладения», взгляд на помещиков второй половины XVIII в. как на паразитическое сословие («состоятельный материально, но бедный духовно класс дворян»[374]) все это характеризует с достаточной полнотой его взгляды по крестьянскому вопросу. Но в понимании причин проволочки с отменой этих античеловеческих порядков он опять показывает себя «государственником». Препятствием к раскрепощению крестьян явилась якобы незначительность населения на весьма значительной территории, вследствие чего «правительству поневоле приходилось приписывать крестьян, а помещикам укреплять за собой рабочие руки»[375]. Характеристика второй половины XVIII в. наполнена кричащими противоречиями между приводимыми ученым фактами, вскрывающими социальную подоплеку политики правительства и тяжелую участь народа с явной идеализацией личности Екатерины II как проводницы излюбленной «государственником» Любавским идеи «общего блага». Социальный смысл проводимых ею мероприятий затушевывается историком в угоду предвзятой идее[376]. Но попытка изобразить Екатерину II как либеральную государыню с «ясным сознанием народных интересов и патриотическими чувствами сроднившейся со своей страной»[377] не удалась Любавскому. Под впечатлением данных известного исследователя В. И. Семевского он вынужден был признать, что Екатерина в «крестьянском вопросе начала за здравие, а кончила за упокой»[378]. К аналогичному выводу пришел он и при попытке представить царицу как покровительницу народного просвещения[379]. Причины противоречий в курсе следствие полной несовместимости исходных ложных посылок и реальных исторических фактов. Думается, что многое проясняет и знание биографии историка. Тесная связь сына сельского дьячка с крестьянским миром делает понятным его симпатии к крестьянству и антипатию к дворянину, «барину». Однако положение ректора обязывало быть осторожным при оценке «августейших особ».

Время создания и чтения курсов эпоха, хранившая памятные отголоски революционной бури 1905–1907 гг., не могла не обратить внимание историка на такую проблему, как народные движения в феодальной России XVII–XVIII вв. (восстания и крестьянские войны). Давая им характеристику, Любавский отмечает объективную основу, причины этих социальных взрывов.

Ограничение свобод и прав «крестьянской массы» и стремление уничтожить донское казачество «ненавистным правительством» Годунова привело к грозным событиям начала XVII в. Движение Болотникова в этих событиях явилось, по мнению историка, «войной низших классов общества против высших»[380]. Смута вполне определенно «приняла характер гражданской войны, междоусобия различных общественных классов»[381]. При этом историк верно указывает на причину непрочности «войска Болотникова»: в нем произошло соединение на время «социальных врагов, которые расходились в самых существенных интересах». Повсюду в это время шла «война имущих против состоятельных»[382].

Движением, направленным против «правящих классов», был мятеж 1648 г. в Москве[383]. Ясно выраженный «противогосударственный характер» носило движение («бунт») Стеньки Разина «естественное последствие страшного давления государства на народную массу»[384].

Таким образом, «непомерное обременение народной массы» вследствие огромных затрат государства на войны, внешнюю политику, преобразования признаются основной причиной ее тяжелого положения и недовольства в XVIII в. Оно же в совокупности с утверждением крепостного права явилось причиной «крестьянских мятежей» XVIII в., в том числе и носившего антигосударственный характер «движения» Е. Пугачева, которое «грозило всему установившемуся общественному порядку»[385]. В лексиконе историка появилось даже слово «революция»[386], правда, понимаемое им всегда лишь как быстрый, насильственный переворот. Но значит ли это, что Любавский расценивал народные движения как явления положительные и прогрессивные? Отнюдь нет. Об этом свидетельствует как терминология, применяемая для характеристики восстаний и восставших («бунт», «мятеж», «чернь», «воры»), так и отрицательное отношение к этим вспышкам народного гнева как явлениям прежде всего антигосударственным. Страх перед революцией, боязнь развала государства этой «надклассовой» организации, признанной по своей природе реализовать идею «общего блага», осуществлять социальное равновесие в обществе, как видим, явственно отразились и в исторических представлениях ученого.

Лекционные курсы М. К. Любавского по истории феодальной России, созданные в тот период жизни, когда в области политики и идеологии ясно обозначался поворот от революции к реакции, являются наглядным свидетельством методологического кризиса, в котором оказалась русская либеральная историография накануне Октябрьской революции. В курсах Любавского он проявился прежде всего в подчеркнутом эмпиризме, предопределившем эклектизм ряда его концептуальных решений. Слабое внимание к изучению экономики, недооценка роли народа как субъекта истории, выдвижение на первый план государства все эти характерные черты «государственной» школы предопределяли неспособность историка найти исторические предпосылки тех событий, которые составляли содержание современной ему эпохи.

В курсах отразились и общественно-политические взгляды ученого, представителя того либерально-монархического, оппозиционного центра, который после Революции 1905–1907 гг. пошел на сближение с официально-охранительным направлением в русской историографии. Искаженное позитивизмом восприятие русской истории оказало ему плохую услугу в оценке русской действительности 1905–1907 гг. Совершившаяся в октябре 1917 г. социалистическая революция ознаменовала окончательный крах прогностических попыток позитивистской историографии. А между тем позитивистские оценки истории, как был убежден Любавский, должны были быть главными основаниями «практической политики»[387].