Читать онлайн «Династия Романовых. Загадки. Версии. Проблемы». Страница 43

Мы решили не разгадывать «загадку княжны Таракановой». И все-таки хочется сказать о некоторых фактах, не замеченных историками. В XVII веке на территории Османской империи распространилось религиозное движение, возглавлявшееся неким Саббатаем Цеви, своеобразно соединявшим в своих проповедях иудаизм и ислам. Движение саббатианцев распространилось среди иудеев Европы и постепенно переросло в секту так называемых франкистов – по имени уроженца Подолии Якоба Франка. Якоб Франк занимался мелкой торговлей, много переезжал из города в город в Германии, Польше и Османской империи. Он и его последователи занимали как бы промежуточное положение между католиками и иудаистами, будучи преследуемы и теми и другими. Учение Франка прибавило к теориям саббатианцев христианские компоненты. В 1759 году франкисты во главе с самим Франком торжественно принимают христианство. Восприемниками новообращенных были представители польской знати; таким образом франкисты вступили в среду польского дворянства. Однако после доносов о том, что франкисты продолжают исповедовать свое учение, Якоб Франк был на тринадцать лет заключен в крепость (с 1760 по 1772 год). После освобождения он проживал последовательно в Моравии, Австрии, затем в Германии. В Германии он жил до своей смерти в Оффенбахе, называя себя «бароном Оффенбахским». После его смерти в 1791 году франкисты постепенно растворились среди католиков Польши и Германии. О Еве, дочери Якоба Франка, ходили слухи, будто она является отраслью династии Романовых, будто пьет из бокала, на котором оттиснуто: «Е. Р.». Разумеется, отождествить Еву Франк с «княжной Таракановой» не представляется возможным; Ева Франк – личность вполне определенная и известная. Но нельзя не обратить внимания на то, что франкисты явно являлись своеобразной «питательной средой» для самых разнообразных разновидностей самозванчества. Поэтому не такими уж безосновательными можно считать мнения о «княжне Таракановой»: князя Петра Долгорукова («польская израэлитка», то есть еврейка); английского посла Гуннинга («дочь пражского трактирщика»); английского консула в Ливорно, Джона Дика («дочь нюрнбергского булочника»). Современники отмечали равнодушие загадочной женщины равно к православию и католицизму; затруднялись определить, какую религию она исповедует. Она имела определенные связи с Османской империей. Когда допрашивавший ее Голицын попросил ее сделать перевод русской фразы на арабский и персидский, поскольку она говорила о своем знании восточных языков, узница написала несколько строк «непонятными знаками». Для екатерининских «экспертов» написанное самозванкой так и осталось непонятным; сама она почти иронизировала по поводу их невежества. На каком же языке она написала эти строки? На древнееврейском? Ну, в общем ей уж было нечего терять, и она могла позволить себе насмешку над своими тюремщиками. Любопытно и то, что за несколько лет до появления «княжны Таракановой» известна была юная самозванка, выдававшая себя за дочь императора Франциска I; в 1770 году она была освобождена из тюремного заключения. Будущая «княжна Тараканова» (кстати, сама она никогда так не называла себя) впервые объявилась в 1770 году в Берлине и называла себя девицей Франк. Через год, в Генте, она уже называлась фамилией Шель. Что она имела в виду? «Schell» – «бубенец»? Или «schelm» – «плут»? Кажется, ей не чуждо было изощренное чувство юмора; и задолго до постмодернистов она воспринимала жизнь как некую своеобразную забавно-занимательную игру, этакий «стёб»… Ну вот, будем считать, что мы отдали дань непременным попыткам разгадать «тайну княжны Таракановой»…

Победа над Пугачевым была совсем иное, нежели победа над мнимой «дочерью Елизаветы». Выступление Пугачева, пожалуй, возможно назвать последним крупным антиромановским выступлением «внутренним», внутригосударственным. И снова «государственная армия» доказала свои преимущества над «войском вольных кантонистов».

4 декабря 1775 года умирает самозванка. 10 января 1775 года казнен Пугачев. Следствие по «делам» – самозванки и самозванца – велось, стало быть, одновременно, параллельно. Или все же это было единое следствие, потому что и дело было единое, одно?..

В любом случае, Екатерина одержала очередную победу.

Следует, конечно, остановиться и на частной, интимной жизни «Великой беззаконницы». Своими «Записками» она сама положила начало пристальному вниманию к ее интимной жизни. Достаточно назвать популярные книги Валишевского или менее известные книги автора, писавшего под псевдонимом «Мария Евгеньева». Но, впрочем, мы можем и не пользоваться достаточно вульгарными изложениями. Ведь у нас имеются воспоминания современников. Впрочем, их, скорее, следует называть «псевдомемуарами», авторы их не знают иного отношения к Екатерине, кроме апологетического. Однако все же интересно прочесть «Записки» Екатерины Романовны Дашковой, «Записки об императрице Екатерине Великой» одного из ее приближенных, A. M. Грибовского, а также «Записки» другого ее приближенного, А. В. Храповицкого…

Надо сказать, что при всей панегиричности интонаций авторам удается живое яркое изложение. Также можем мы получить множество в достаточной степени откровенных сведений об интимной жизни императрицы. Начало этой откровенности, как мы уже говорили, положила она сама. В этом она, безусловно, следовала традициям прекрасной французской мемуарной литературы, прежде всего – выдающемуся мемуаристу Сен-Симону, чьим портретом Петра Великого мы уже могли полюбоваться. В частности, изображая коронованных особ и лиц весьма знатного происхождения, Сен-Симон всячески подчеркивал их личностные, индивидуальные свойства и черты, как правило, не соответствовавшие занимаемому высокому положению; чрезвычайная живость портретных зарисовок достигалась и за счет своеобразного противопоставления неких «реальных черт» некоему заранее декларируемому мнению. Обычный стиль Сен-Симона: «она была прелестна, эта неуклюжая, нелюдимая, неряшливо одетая принцесса». Из мемуаристов екатерининского времени удается достичь в полной мере подобного эффекта живости, пожалуй, лишь самой Екатерине, да еще Болотову, которого по праву следовало бы назвать «Сен-Симоном российской провинции». Остальным «вспоминающим» все же не дает полностью «расслабиться» всегдашняя внутренняя цензура (одному лишь Болотову удается с удивительным очарованием перехитрить эту цензуру; стоит только вспомнить, как он сначала заверяет нас, что никогда не примет участия в заговоре против императора, затем с простодушием описывает свой поспешный выход в отставку и тотчас заявляет о том, какою неожиданностью для всех явились и сам заговор и успех заговорщиков)…

Но обратимся все же к интимной жизни великой императрицы. Фаворитизм в ее царствование сравним разве что с фаворитизмом парижским в царствование Людовика XIV, «короля-солнце». При этом можно отметить одну закономерность: если в первую половину царствования Екатерины фаворит – сильная личность, активно рвущаяся к власти, и в отношениях с этой личностью приходится лавировать, проявлять незаурядные дипломатические способности, особенно для того, чтобы удалить ее от себя, когда она уже исчерпала свои функции любовника и помощника, то во вторую половину царствования личность фаворита претерпевает естественные изменения. Положение Екатерины на престоле уже фактически неколебимо, одна лишь смерть может лишить ее трона и власти. И вот, энергических братьев Орловых и отчаянного прожектера Потемкина сменяют не столь требовательные юноши: Дмитриев-Мамонов, Ланской, Зубов… Хочется привести один отрывок из письма императрицы о смерти ее юного Ланского. Сколько простодушной искренности! И по сей день, кто решится на подобное откровенное признание: «я любила его за то, что он меня слушался»?..

«Я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь не то: я погружена в глубокую скорбь. Моего счастья не стало. Я думала, что не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня неделю тому назад. Я надеялась, что он будет опорой моей старости; он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усваивал себе мои вкусы. Это был юноша, которого я воспитывала, признательный, с мягкой душой, честный, разделяющий мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моим радостям. Словом, я имею несчастие писать Вам, рыдая. Генерала Ланского нет более на свете. Злокачественная горячка в соединении с жабой свела его в могилу в пять суток, и моя комната, в которой мне прежде было так приятно, превратилась в пустыню…»

Впрочем, императрица знавала и чисто семейные радости. Вот она с удовольствием наблюдает, как старшие внуки, Александр и Константин, белят ограду; вот сожалеет о том, что семейство сына «умножается барышнями» и радуется рождению третьего мальчика-внука, «рыцаря-Николая» (будущего Николая I), вот заботливая бабушка тревожится о женихе для старшей внучки Александры… Но мы еще скажем о Екатерине – матери и бабушке, когда будем говорить о ее единственном сыне Павле Петровиче. Он, как никто, знал, что семейственные идиллии Екатерины могли иметь весьма зловещий подтекст…